Скиндер. Опять наступила зима, павлинов загнали в курятник. Мне выдали новый зимний халат. Он был намного лучше прежних — и сидел на мне куда удачней, и был украшен множеством красивых узоров. Эти узоры, как объяснил мне Юсуф, вышила сама Гюльбахар, старшая жена Скиндера. Гюльбахар меня всегда жалела, и это неудивительно, ведь я годился ей в сыновья и, кроме того, всегда был с ней почтителен. Не то что с другими, младшими женами. А они, в отместку мне, часто…
Но это к делу совершенно не относится! Так вот, опять наступила зима, я уже и не знал, на что надеяться. Цмок спал, Скиндер ходил злобный и неразговорчивый…
Как вдруг в один миг все изменилось! А было это вот как. День тогда был холодный, пасмурный. Я сидел и ждал обеда. Вдруг вижу — идет ко мне Скиндер-паша. Вид у него был мрачный, борода всклокочена, а глаза как-то странно блестели. Подойдя к моей клетке, Скиндер велел касыбам убираться прочь. Странно, подумал я, они и так ничего не поймут, ведь мы со Скиндером всегда разговариваем только по-крайски. Значит, подумал я, нынешний разговор будет особенно важным. Это меня сильно встревожило, я резко встал и подошел к решетке. Скиндер взял свою бороду в кулак, тряхнул головой и сказал:
— Плохи наши дела, пан Гюрги!
— Что такое?
— Видно, теперь мне уже никогда не получить за тебя выкуп. Убили твоего отца!
Я схватился руками за решетку. Внутри у меня стало пусто-пусто. Говорить я не мог. Скиндер внимательно смотрел на меня и тоже молчал. Потом ему, наверное, показалось, что я не понял его слов, и он повторил:
— Убили твоего отца. Пан князь Сымон Зыбчицкий убит!
К тому времени я уже немного совладал с собой и потому воскликнул:
— Да как же это так?!
— Очень просто, пан Юрий! — охотно ответил Скиндер. — А все ваш Якуб-каштелян. Околдовал он твоего отца — и убил! Заговоренной саблей ш-шах! — и разрубил от плеча по ребрам надвое.
Я хотел было сказать, что этого не может быть, но у меня не получилось — язык не ворочался. Скиндер участливо спросил:
— Может, воды подать? Или, если попросишь, вина? Я и вина могу!
Я молчал. Скиндер покачал головой и сказал — чисто, по-крайски, безо всякого акцента:
— Я понимаю, понимаю. Сперва погиб твой брат, а вот теперь отец. В вашем роду остался только один ты. Кто же теперь за тебя выкуп пришлет? Князь Федор или князь Мартын? От них дождешься, га! — и тут он, не сдержавшись, засмеялся.
Этот его смех меня и успокоил. Голова у меня стала чистая, ясная. Я спросил у него:
— Скиндер, а вот когда ты был у нас, в Крае, ты где сидел?
Я и раньше неоднократно задавал ему этот вопрос, но он всегда или отмалчивался, или вообще делал вид, что не слышал вопроса. А тут он охотно ответил:
— В Крае я сидел в Шпаках. В Малых Шпаках. Это совсем недалеко от вашего Сымонья.
— Га! — сказал я. — Недалеко! Да Малые Шпаки, они просто наши, Сымонские.
— И давно это так?
— Да уж лет пятнадцать, может, даже больше.
— Ну а я там сидел еще раньше.
— А! — говорю. — Вспоминаю. Там и правда раньше был чужой маёнток, потом отец его купил. У пана Парамона, кажется.
— Верно, верно! — соглашается Скиндер. — Раньше тот маёнток был за паном Парамоном Гопчиком. А потом твой отец того Гопчика выгнал. За просто так. И денег не платил. Не покупал он тех Шпаков, а просто взял наездом. Ты об этом у кого хочешь спроси, хоть у вашего судьи, у пана Галигора!
Такой поворот беседы мне был крайне неприятен, и потому я сказал так:
— Возможно, возможно. Так ты, почтеннейший, сидел у пана Парамона?
— Нет, — сказал он, злобно улыбаясь. — Я и есть тот Парамон.
Я молчал. А Парамон, упиваясь моим замешательством, продолжал — гневно и в то же время очень радостно:
— Побил он и выгнал меня как последнюю собаку. Ух как я его возненавидел! Ух как я ему всякого желал! А ух как я потом возрадовался, когда ты, его выкормыш, ко мне в руки попал! Я же тогда…
Тут он замолчал, заулыбался, отпустил свою бороду и после этого заговорил уже совсем другим — самодовольным, хищным голосом:
— Это невозможно передать, это можно только самому прочувствовать: вот он, сын моего злейшего врага, сидит у меня за решеткой, покорно ест из моих рук, преданно смотрит мне в глаза и ждет, когда же я соизволю выпустить его на волю. И что, разве я отпущу? Да зачем мне те три тысячи дукатов, я, что ли, бедный человек? Да я лучше сам заплачу еще десять раз по столько же, чтобы только каждое утро, выходя на балкон, лицезреть такую чудную
