этого…
— И ты про себя никому не рассказывал?
— Первое время нет. Боялся, говоря по правде. Потом, много позже, Кате открылся.
— Поверила?
— Поверила. В начале шестидесятых меня в «органы» вызывали. Опять написать все заставили, расспрашивали долго. Опять подписку взяли. Думаю, сверялись, по какому варианту развитие пошло. После того я долго помалкивал — от греха подальше. Правда, не удержался-таки, съездил на родину своих родителей. Как раз они скоро должны были познакомиться. Только вышло, что и вправду я сирота здесь — деда моего по материнской линии аккурат в сороковом году на западную границу отправили. Там он и погиб, не оставив потомства. А семья отца, оказывается, была в Среднюю Азию эвакуирована, и там следы затерялись. Вот такие дела.
Прадед снова закрыл глаза. Веки его подрагивали. Вздохнул глубоко, собираясь с силами. Правнук ждал. Тихо отщелкивали секунды кварцевые часы на стене, отчаянно билась в оконное стекло муха.
— А я ведь тогда верил, что все совершенно иначе сложится. Просто невозможно было не верить — такой был подъем в людях! Казалось — горы свернем! А когда в космос вышли? Еще два шага — и все звезды наши! Потом, правда, чем ближе к моему времени, тем тревожнее становилось. А уж когда в восемьдесят третьем Меченый и здесь к власти пролез, окончательно понял — плохо дело. Пытался голос поднять, рассказать, чем все кончится. В газеты писал. И не один я, да только поздно было. Капитан прав оказался — все красивой жизни хотели, так чтобы комфорта и удовольствий побольше. И все это ведь не тогда началось. Раньше, много раньше. Не строили мы коммунизм, понимаешь? Болтали только. Живу вот теперь… за девять десятков перевалило… Зачем? Почему? Может, надлежит мне круг завершить… А ты вот что — поди-ка в спальню. Из нижнего ящика комода сверток достанешь, в белом пакете. Сюда принеси.
Правнук повиновался. Принес бережно запечатанный скотчем сверток, положил прадеду на колени, поверх клетчатого старого пледа.
— Нет. Это не мне. Это твое теперь. Открой. Там дневники. Начал вести после войны, записывал различия в событиях и датах, как мог вспомнить. Ну и другое всякое.
— Дед! Да ты что надумал?! Не возьму я!
— Открой, говорю! — Парень открыл, вытащил несколько пожелтевших общих тетрадей, пролистал наудачу — исписано убористо, плотно. — Вот только это могу тебе передать. И еще, итог всей жизни моей, — не беги в прошлое. Знай его, помни, но не беги. Смотри и стремись только вперед, только в будущее! Вас сейчас по-другому учат: «Живи настоящим», — но неправильно это. Так вся жизнь одним днем пройдет. А ты ведь человек, не бабочка- однодневка.
— Дед! Дед! Все равно не возьму! Ты еще сам в них допишешь! А может, в издательство отдать? Книжка будет.
— Да ведь нечего мне больше писать. Всего одна дата осталась. Разве что точку поставить. А ты, дурак, чего же, решил, что я помирать собираюсь? Э, нет! Я еще посмотреть должен, как ты наследством моим распорядишься! — Старик улыбнулся. Морщины собрались на лице мелкой сетью, впитали выступившую на глазах влагу. — А сейчас иди. Устал я, побыть одному хочется. К вечеру мать твоя забежать обещала. Так что за меня не волнуйся.
Правнук замешкался. Оставлять старика не хотелось. Но перечить не смел. В конце концов подоткнул прадеду плед, чтобы удобней сиделось, и ушел. Старик задремал. И снова, как прежде, снился ему все тот же мучительный сон: он, молодой, бежал изо всех сил вдоль длинного, омытого ливнем забора, и времени не хватало, и грохочущий паровоз вот-вот должен был пронестись мимо. Время тянулось, прыжки казались огромными, забор бесконечным. Черная громада медленно-медленно выплывала из-за угла, но вдруг с пронзительно-долгим скрежетом остановилась. Русоволосый чумазый машинист выглянул из кабины, улыбнулся и протянул старику руку.
А правнук размашисто шагал по асфальту. Сверток он так и не взял — украдкой запихнул в коридоре на антресоли, твердо решив, что непременно придет за ним завтра. Но в кармане джинсов лежала маленькая алая «Книжка красноармейца». На выцветшей фотографии — испуганные глаза, решительно сжатые губы. И речитативом, в такт широким шагам, звенело в памяти предпосланное прадедовым дневникам четверостишие:
Воздух был тяжел и влажен. Где-то далеко на западе стояли в небесах косматые свинцовые тучи. Проблесками били молнии. Сонно ворочался гром.
Надвигалась гроза.
