Жизнь внутри жизни. Теперь она все видела и поражалась, как не поняла раньше. И концепция-то не новая. Очень даже старая. Митохондрии — маленькие блохи, живущие в каждой клетке эукариота. Ныне они — жизненно важные органеллы, биохимические аккумуляторы жизни, но миллиард лет назад были самостоятельными организмами, свободно живущими мелкими бактериями. Большая клетка поглотила их, но забыла прожевать — и вот они заключили сделку, большая клетка и маленькая. Громила обеспечивал безопасную стабильную среду, а шустряк качал энергию для хозяина. Древняя неудача хищника обернулась первобытным симбиозом... и по сей день митохондрии хранят свои гены, воспроизводящиеся по собственному графику, внутри тела носителя.
Процесс шел по сей день. Бетагемот, например, завел такие же отношения с клетками некоторых существ, соседствовавших с ним на глубине, обеспечил их избытком энергии, позволившим рыбе-хозяину расти быстрее. Он рос и в клетках наземных животных — только с менее благотворными последствиями, но ведь, когда два радикально отличающихся организма взаимодействуют в первый раз, без убытков не обойтись...
Ахилл пел вовсе не о блохах. Он пел об
И у Сеппуку наверняка есть собственные блошки. Места более чем достаточно — все эти избыточные гены могут кодировать сколько угодно вирусов или маскировать самоубийственные рецессивы. Сеппуку не просто убивал себя, сделав свое дело, — он рождал нового симбионта, возможно вирус, который поселялся в клетке хозяина. Он так эффективно заполнял нишу, что Бетагемот, попробовав вернуться, найдет только вывеску «Свободных мест нет».
Имелись ведь и своего рода прецеденты. Кое-что Така помнила по курсу медицины. Малярию удалось победить, когда обыкновенные москиты проиграли быстро плодящемуся варианту, не переносившему плазмодии. СПИД перестал быть угрозой, когда мягкие штаммы превысили число смертельных. Хотя все это были пустяки, болезни, атаковавшие лишь горстку вида. Бетагемот же угрожал любой клетке с ядром: «ведьму» не победишь вакцинацией всего человечества или заменой одного вида насекомых другим. Единственное средство против Бетагемота — это заражение всей биосферы.
Сеппуку перекроит всю жизнь изнутри. И он может так сделать: его пробивная сила не снилась бедному старому Бетагемоту. Чуть ли не вечность назад Ахилл вынудил ее вспомнить и об этом: ТНК способны к дупликации с современными нуклеиновыми кислотами. Они способны общаться с генами клетки-хозяина, способны объединяться с ними. Это может изменить все и вся.
Если она не ошиблась — а, зависнув на краю жизни, она была уверена на все сто процентов — Сеппуку — не просто средство от Бетагемота. Это самый решительный эволюционный скачок со времен возникновения клет- ки-эукариота. Решение настолько радикальное, что до него не додумались настройщики и модификаторы, не способные выйти за парадигму «жизни, какой мы ее знаем». Глубоководные ферменты, мучительная перестройка генов, позволившие Таке и ей подобным считать себя иммунными, — не более чем импровизированные подпорки. Костыли, поддерживающие дряхлеющее тело после истечения срока годности. Люди слишком привязались к химическому конструктору, на котором миллиарды лет держалось их устройство. Ностальгия могла, в лучшем случае, оттянуть неизбежное.
Создатели Сеппуку оказались куда радикальнее. Они отбросили старые спецификации клеток и начали с нуля, переписывая саму химию живого, изменяя все виды эука- риотов на молекулярном уровне. Неудивительно, что его творцы держали свое детище в тайне: не надо жить в стране Мадонны, чтобы испугаться столь дерзкого решения. Люди всегда предпочитали иметь дело со знакомым дьяволом, даже если этот дьявол — Бетагемот. Люди просто не приняли бы мысль, что успеха нельзя добиться лишь мелкими поправками...
Така плохо представляла, как будет выглядеть этот успех. Возможно, замеченные ею странные новые насекомые были его началом, ведь они вели быструю и короткую жизнь, сменяя по дюжине поколений за сезон. Ахиллу так и не удалось сдержать Сеппуку, и доказательство тому — эти бодрые чудовищные букашки. Он заслонил от инфекции только человечество.
Впрочем, даже тут он обречен на поражение. Рано или поздно спаситель пустит корни во все живое, не ограничится членистоногими. Просто для существ, живущих в более медленном ритме, процесс займет больше времени. «Придет и наш черед», — подумала Така.
И гадала: как это будет работать? Как выиграть конкуренцию с суперконкурентом? Грубой силой? Обыкновенной клеточной прожорливостью, той же стратегией, которую Бетагемот обратил против биосферы версии 1.0? Станет ли новая жизнь гореть вдвое ярче и сгорать вдвое быстрее, станет ли вся планета быстрее двигаться, быстрее думать, жить яростно и кратко, как поденки?
Но это — старая парадигма: преобразиться в своего врага и объявить о победе. Существовали и другие варианты, стоило только отказаться от усиления в пользу капитальной перестройки. Уэллетт, посредственная ученица Старой Гвардии, и представить себе их не могла. И никто не мог. Как предсказать поведение системы с несколькими миллионами видов, в которой изменили каждую переменную? Сколько тщательно отобранных экспериментальных подходов нужно для моделирования миллиарда одновременных мутаций? Сеппуку — или то, чем станет Сеппуку, — сводил на нет самую концепцию контролируемого эксперимента.
Вся Северная Америка стала экспериментом — необъявленным и неконтролируемым: спутанной матрицей многовариантного дисперсного анализа и гипернишевых таблиц. Даже если он провалится, мир не много потеряет. Бетагемот капитально сдаст позиции, Сеппуку напорется на собственный меч, и потом — в отличие от действий «ведьмы» — все будет происходить исключительно в пределах клетки-хозяина.
Возможно, эксперимент не провалится. Возможно, все переменится к лучшему. Появятся чудовища, но не только страшные, но и подающие надежду. Митохондриям придется вымереть, их затянувшийся договор аренды подойдет к концу. Возможно, люди изменятся изнутри, старую породу сменит другая,
