употребил это устойчивое выражение? – Энгельс кивнул головой, Маркс продолжил: – Будьте любопытны, смотрите вокруг, анализируйте. И не забывайте писать об осмысленном. В конце концов, журналистика, беллетристика тоже достойное дело. Вспомните, скажем, Гейне… Хотя нет, у вас, скорее, получится нечто в духе Эжена Сю. Да, наша история – это же идеальный шаблон для конвейеризации сюжета. Только без «Союза справедливых». Лучше приплетите сюда что-нибудь ирландское, ну там «Союз рыжих», что-то еще, я не знаю… А так, да… Два достойных умных человека, борющихся за справедливость. Помогают всем, кто приходит, а лучше прибегает к ним за помощью. Хотя, пожалуй, – Маркс посмотрел на друга с сомнением. – Пожалуй, не надо, чтобы в новеллах оба расследователя были равно умными. Это будет мешать. Одного сделайте поглупее. А тот, что поумнее, должен быть с каким-то запоминающимся именем.
– Патрик Кэйси?
– Нет, слишком просто. Нужно резче, острее. Шейлок Кэйси. – Маркс посмотрел на Энгельса, решил, что и о его части расследования нужно вспомнить. – Или лучше Шейлок Холмс.
– Карл, мне кажется в таких случаях не надо еврейского имени. Хватит уже Сю и Дизраэли с их вселенскими заговорами.
– Ты думаешь? Ну хорошо, пусть будет Шерлок Холмс. А второе имя, для идиота, должно быть совершенно банальным. Ну, это ты сам хорошо придумаешь.
– Да. А вот вы еще говорили: логика, диалектика, от общего к частному, от частного к общему?
– Ага, индукция, дедукция, – подхватил Энгельс, – это очень важно. Я как раз сейчас начал «Диалектику природы». Как там, только ж вчера писал… А! «Индукция и дедукция связаны между собой столь же необходимым образом, как синтез и анализ. Вместо того чтобы односторонне превозносить одну из них до небес за счет другой, надо стараться применять каждую на своем месте, а этого можно добиться лишь в том случае, если не упускать из виду их связь между собой, их взаимное дополнение друг друга». Понимаете? Не возноси дедукцию за счет индукции, и наоборот.
Артур кивнул.
– Спасибо вам. Я пойду.
Энгельс с трудом сдерживался, чтобы не узнать, не спросить, от кого Артур, а может, и все семейство Дойлов узнало о них с Марксом, о «Союзе справедливых» – уж не от конспираторши ли Лиззи Бёрнс? Но решил все же не спрашивать.
– Артур, если хотите, я выйду – вызову и оплачу вам самодвижушийся кеб.
– Нет, спасибо. Вы же тут на углу Бейкер-стрит. И до станции Метрополитена совсем близко.
– Да! – веско сказал Маркс. И, как всегда, был прав.
Даже не знаю, нужно ли говорить, что напоследок молодой Артур Конан-Дойл все-таки умудрился немного испортить впечатление, сказав, уже выйдя за дверь:
– Господа, я действительно очень вам благодарен. Но все же, мне кажется, не стоит так уж отбрасывать мистику, спиритизм. Признаться, свой первый рассказ я думаю назвать «Привидение замка». Да и вам ведь, признайтесь, это не чуждо. Не зря же ваше лучшее произведение начинается со слов: «Привидение бродит по Европе. Привидение коммунизма…»
Дарья Зарубина
К Элизе
Букет фиалок в высоком стакане. Короткие стебельки едва достают до воды. Но герр Миллер не видит, как они тянутся к жизни. Он просто приносит свежие цветы, плеснув в стакан из кувшина для умывания – почти не глядя. Ставит на комод рядом с маленькой желтой фотографической карточкой. Снимок переломлен с угла, и оттого белое пышное перо страуса на шляпке дамы выглядит обвисшим. Но она не знает, что выглядит смешно – томно смотрит вполоборота на фотографа, чуть опустив пушистые ресницы. Линии ее носа, щек и бровей так изящны и тонки, посадка головы так горделива, что трудно поверить – она была когда-то живой женщиной: танцевала, готовила, любила фиалки. Разве могло живое чувство не оставить следа на этой гладкой и прозрачной как фарфор коже? Складочка улыбки, морщинка раздумья, тень печали – даже на фиалках, купленных пару часов назад в Ковент-Гарден, жизнь оставила больше шрамов и следов, чем на челе фрау Миллер.
Цветы подержатся день или два, а потом никнут, касаясь лепестками краешка шляпки и страусиного пера. Прощальный поцелуй длится недолго. Герр Миллер выбрасывает увядший букет, выплескивает за окно воду из стакана, наливает новую и, почти не глядя, ставит на свой алтарь свежие цветы.
Его жена всегда любила фиалки.
Герр Миллер целует край фото, стараясь не касаться заломленного края, словно боится растревожить едва закрывшуюся рану. И все равно морщится, как от боли, когда ставит портрет на место, открывает крышку круглой шкатулки и поворачивает ключ.
Маленькая балеринка делает неторопливый оборот, такая же томная и изящная, как покойная фрау Миллер. В шкатулке пощелкивают, раскручиваясь, пружины, поскрипывают шестеренки – этот звук не в силах заглушить даже навязчивая мелодия шкатулки. Она словно твердит: «Элоиза, слышишь этот звук? ты слышишь стук? ты слышишь скрип? Элоиза, просто сделай шаг. Ключ поверни и стань живой».
