Урок начался, физика, тоже предмет, сложный к пониманию. Физик пришел и стал про какую-то дисперсию рассказывать, а мы стали послушно слушать. Я понять даже старался – что такое эта самая дисперсия. Физик старался, тыкал указкой в доску, а потом в портрет какого-то древнего физика на стене, но до меня ничего толком не доходило. А потом у меня у самого в голове случилась дисперсия, я куда-то провалился и очнулся только от звонка.
Началась очередная перемена, и все мы опять отправились бродить по коридорам, как бестолковые частицы, погруженные в дисперсию, и я отправился тоже бродить, как все, потолкался, наступая на посторонние ноги и чувствуя, как наступают мне. Я добрался до лестницы со второго на первый этаж и стал смотреть вниз, я тут часто стою зачем-то. Через минуту подошла Кострома с термосом на боку и тоже стала смотреть. Мы иногда вместе стоим и смотрим, тоже зачем-то.
– Слышь, Поленов, а ты чего вчера в коллекторе нашел? – шепотом спросила Костромина.
У нее шепот получался правильный, не то что у дураков Сиракузовых, даже шептать по-человечески не умеют.
– «Душ на даче», – честно признался я. – И еще про кроликов книжку. Как кроликов правильно разводить в неволе.
– Про кроликов? – Костромина сощурилась. – И ничего больше не читал?
– Нет…
Костромина сощурилась еще сильнее, так, что глаз у нее совсем не осталось, только щелки.
– Значит, ты ничего не читал, – продолжала Костромина.
Врать я совсем не умел. На соулбилдинг надо, наверное, все-таки походить.
– Вспомнил, – хлопнул себя по лбу. – Памяти никакой, ты же знаешь. Там еще книжка была, без обложки, просто страницы, и все.
– Без обложки книга? – Костромина стала шептать еще глуше.
– Ага, – подтвердил я. – Толстая такая, со старым шрифтом.
Костромина огляделась.
Поблизости никого, на лестницу не часто ходят, лестница узкая, можно запнуться, скатиться вниз и застрять в перилах, это у нас в школе не поощряется.
– Давай подробнее, – сказала Костромина. – Что там еще в этой книжке было?
– Шрифт старый, – принялся рассказывать я. – Буквы тоже старинно выглядят, бумага ломкая, а переплет хороший. Прошитый такой, нитки… вроде красные.
– Красные нитки?
– Да. То есть они выцветшие. А на каждой странице маленькие картинки. Вот такие, размером с ноготь.
Я взял бумагу, взял свою титановую ручку и нарисовал крестик и звездочку, как мог, конечно, уродливо, коряво.
– Вот так, – сказал я. – Немного неровно, но… похоже.
– Это пентакль, а это ангх, – определила Кострома. – И то и другое – символ жизни. Очень интересная книжица тебе попалась.
Костромина сжала пальцы на перилах, железо подалось, сохранив на себе отпечатки пальцев.
– А что там написано было, не помнишь? Конкретно?
Я попробовал вспомнить, но не получилось, конечно.
– Вспоминай. – Кострома перестала терзать перила и уставилась на меня красными глазищами. – Вспоминай, Поленов. Вспоминай. А то рассержусь на тебя сильно и больно. Вспоминай.
Я сел на ступеньки и стал вспоминать. Времени немного прошло, так что вспомнить у меня получилось. Я вызвал в памяти трубу, ощущение одиночества, Ингу Сестрогоньевну с ее придирками, вспомнил.
– Ибо сила и душа живет в клыках, и их… – сказал я. – Все, дальше не могу. Там еще про тритонов что-то… Тритонами надо растираться. Против хода солнца в обязательном порядке…
Костромина вздохнула к.б. сокрушенно.
– Дурак ты, Поленов, – сказала она. – Я тебе об этом тысячу раз говорила. Тебе «Сумеречные скрижали» попались, а ты их завучу отдал.
– Она забрала.
– Она забрала… – передразнила Костромина. – Вот и растирайся теперь тритонами. Болван ты, мой друг. Ну-ка повтори, что ты там вспомнил.
– Ибо сила и душа живет в клыках, и их надлежит… – вспомнил я еще раз. – Их надлежит. Все.
– Сам ты надлежит, – к.б. обиделась Кострома. – Лопух. Такой шанс упустил. Ладно, будем действовать наверняка и последовательно.
– Как?
Костромина не ответила, поболтала термосом.
– Ты пульс чувствовал? – спросила она.
– Ну, чувствовал… – признался я.
– И как?
