– Что? – не понял я.
– Контрабас. Это такая большая скрипка.
Костромина показала, насколько большая скрипка контрабас.
– Я не умею на контрабасе, – признался я.
– Все равно, – отмахнулась Костромина. – Это пока и не нужно, Света все равно не приехала. Так что ты всего лишь порепетируешь. Постоишь, подергаешь струны.
– Ладно. Перчатки кольчужные брать?
– Опять ты за свои кольчуги, Поленов, сколько можно? Для игры на контрабасе кольчуга не нужна. И вообще, тебе пора, уже почти двенадцать. Иди, время серенад, освободи балкон.
Я послушно освободил балкон и двинул к выходу. Спустился по винтовой чугунной лестнице с протертыми ступенями, увидел контрабас, он стоял, прислонившись к перилам, и был похож на Пушкина, да, именно так, на Пушкина, каким его рисуют в черно-белом цвете.
Я сковырнул ногтем замок и достал инструмент. Все равно в моих руках он выглядел хрупко, хотя ростом с ним мы были почти одинаковы, ну, разве что он чуть повыше и посолиднее.
Понюхал почему-то. Инструмент пах живыми недавними мышами, толстой пылью, стариками какими-то из позапрошлого века, нотами, то есть старой бумагой. Пальцами, видимо, тех, кто когда-то на этом инструменте играл, сотни пальцев, сотни рук, жизни, которые за этими руками.
Я закинул контрабас на плечо и выбрел на улицу, в туман и тьму. По футляру тут же застучали холодные капли, бум-бум, ритмичные и музыкальные, наверное. Перехватил поудобнее футляр, положил его на голову и направился в сторону холма. Наверное, я выглядел странно, с контрабасом на голове. Только вряд ли кто-то оценил бы это зрелище. Шагал под дождем, думал, не надо ли мне запеть уже сейчас? Слышал, некоторые поют, гуляя под дождем, вроде как раньше это было принято среди людей.
– Погоди, – почти сразу догнала меня Костромина. – Погоди, Поленов.
– Что? – я обернулся с контрабасом.
– Я провожу, – сказала Костромина. – А вдруг ты заблудишься?
Переубеждать не стал, вдвоем всегда веселее.
– А где ты взяла контрабас? – спросил я.
– У дяди, – ответила Костромина. – Он хотел выучиться играть, но не осилил. Я тебе кое-что показать еще хотела, да чуть не забыла. Но покажу…
Мы шагали через город на Соленый холм, и Костромина всю дорогу пыталась доказать мне, что она научилась плакать. Забегала вперед, говорила: «Смотри» – и начинала выпячивать изо всех сил глаза. Слезы не текли, Костромина к.б. расстраивалась и пробовала снова и снова и в конце концов стукнулась с медным звуком лбом во встречный столб.
– Не получается. – Костромина потерла глаза. – Давление шалит, обычное дело, из-за этого слезы не текут.
Она указала пальцем в небо.
Я выглянул из-под контрабаса, ничего, дождь как дождь, льет, падает, вернее.
– А вообще-то я легко плачу, – заверила меня Костромина. – Очень легко. За двадцать секунд, я по секундомеру засекала.
– Ага, – сказал я.
– Не веришь, что ли? – Костромина схватила меня за локоть. – Ты, Поленов, мне не веришь?
– Верю, – сказал я. – Я тоже чувствую, что давление шалит, уши, кажется, закладывает.
Я, не опуская инструмент, похлопал себя по уху.
– Мой почаще, – посоветовала Костромина. – И вообще… Вообще про любовь думай, а не про уши, уши у тебя новые отрастут, а любовь один раз в жизни бывает.
– Я думаю.
Всю оставшуюся дорогу до Холма я действительно думал про любовь. В голове вертелась песенка, которую я собирался петь, а Костромина больше на меня не пялилась, стихи вместо этого читала. Нет, серьезно, стихи, я от нее совсем этого не ожидал. Оказывается, Костромина выучила большое количество любовной лирики, про разные чудные мгновенья, про то, как небо переворачивается, про то, как девушка пела в церковном хоре, ну и дальше всякое такое. И читала все это как бы с выражением и даже движениями лица себе помогала в некоторых местах, прямо как я руками, когда пел песню про любовь.
Редкие прохожие смотрели на нас к.б. с удивлением, а большинство с равнодушием, сквозь. Хотя, если бы я был человеком, я бы, наверное, удивился, встретив нас на улице. Тощий парень в ободранной одежде тащит на голове контрабас, такая же тощая девчонка подпрыгивает перед ним, размахивает руками, корчит рожи и что-то выкрикивает. А сверху дождь. А под ногами мокрицы чавкают и чавкают.
Человек, увидев вот таких вот нас, сам стихи бы какие-нибудь сочинил, люди ведь их направо-налево сочиняли, при каждом удобном случае. Вроде как так: «Под сапогом чвак-чвак мокрица, И стынет сразу в жилах кровь, А он, гнетомый контрабасом, Сквозь бурю грезит про любовь». Но я не сочинял, я думал. Любовь-любовь-любовь. Трепет. Вздохи. Что там еще? Глаза, руки, прогулки в парке, свет косыми лучами. А Костромина все кричит и кричит свои