Бешенство с Деревянским неплохо поработало, копий нахлопало – и не сосчитаешь, будет Карантинной Службе забот. Планету закрывай, бесноватых зачищай… Хотя я слабо себе представляю, как это у них получится. Триста лет не расхлебать. Все, нет больше Гогена. Повесят на орбите боевые спутники, установят глухой карантин, вряд ли теперь мы увидим всю эту розово-голубую красоту.
– Что-то много в последнее время художников развелось, – заметил я. – Хоть маринуй… Давай, ты берись за ноги, а я за руки – и потащим. Пока эти Айвазовские не очухались.
– Тащить его к кораблю? – скривилась Аврора.
– Ну да, к кораблю… Постой-ка, ты это видишь? – Я указал пальцем.
Из-за спины Деревянского торчал черный тубус. Я наклонился и осторожно извлек трубу. Свинтил колпак. Внутри было полотно. Бережно вытряхнул холст.
– Сматываться пора, – напомнила Аврора. – Бешеные отходят, уже шевелиться начинают. Потащили этого красавца. Хотя зачем его тащить, я не понимаю…
– Сейчас, – я раскатал полотно. – Посмотрим, что тут такое…
Лучшая картина. Никогда не видел ничего подобного. Действительно шедевр. Хотя ничего оригинального вроде и не нарисовано – вода, солнце. И даже солнца нет – только свет. Все светится – и воздух, и река, как прилип к картине, так и отлипнуть не могу, смотрю и смотрю, провалиться туда хочу, хочу в эту воду, к этому свету…
– Закат, – восхищенно проговорила Аврора. – Он на самом деле рисовал закаты…
– Отлично, – я свернул картину. – Цель пиратского набега достигнута – шедевр у нас. Теперь можем требовать освобождения твоих сусликов. Эдвард Тич был бы доволен.
Я спрятал картину в тубус, закинул за спину.
– Я за руки, ты за ноги, – напомнил я.
И подхватил Деревянского-4 под мышки. В парализованном состоянии он был не очень транспортабелен, как-то цеплялся за все подряд, хотя вроде на поле и цепляться не за что было. Да еще пришлось пару раз останавливаться – живописцы оттаивали и явно собирались возобновить свое разрушительное продвижение, шугал их «плаксой».
«Черничная Чайка» встретила нас гостеприимно распахнутым шлюзом, нежным салатовым светом, радующим усталый от зелени леса глаз. Я закинул «плаксу» внутрь, залез и стал втягивать Деревянского, Аврора толкала снизу.
Художник шел плохо, можно сказать, вообще не шел. Особенно мешали руки. Они не сгибались, цеплялись и брыкались, видимо, заряд «плаксы» стал ослабевать, и первыми начали оживать конечности. Левая рука попыталась даже игриво ущипнуть Аврору, за что Аврора ущипнула ее в ответ.
Кроме того, Деревянский начал всхлипывать.
Наконец мы затолкали живописца в шлюз, я пропихнул его в глубину и пристроил пока в угол, пусть полежит, пострадает.
Аврора все еще стояла на поле, глядела на лес, на бешеных. Медлила.
Я высунулся.
– Ты чего, Афродита? Давай поторапливайся, а то у меня на здешний воздух аллергия. Весь организм чешется.
– Да, сейчас… Послушай, Аут, ты ничего не чувствуешь?
– Чувствую. Говоря языком реконструкторов, жрать хочется, как в Никарагуа…
– Мне как-то… – Аврора поежилась. – Грустно…
– А мне еще грустней. Я совсем разочаровался в людях, особенно в творческой интеллигенции…
– Ладно, хватит тебе. Идем домой.
– Домой? – удивился я. – А я думал, что наш дом теперь – это «Черничная Чайка», кибитка звездных скитальцев…
– Ага, кибитка…
Аврора вздохнула.
– Домой, – сказала она. – То есть я хотела сказать, в путь! Звезды нас ждут.
Она шагнула к шлюзу и перенесла ногу через комингс, и я опять протянул ей руку.
Что-то крякнуло. Прямо над ухом. Будто барабан прирезали. И цвет поменялся, из приятно-салатового сделался угрожающе-вишневым.
– Что это? – удивленно спросила Аврора.
Она попыталась проникнуть в шлюз, но ее что-то отбросило назад и тут же закрякало уже беспрестанно. И свет замигал. И ласковый голос бортового компьютера Глаши приветливо произнес:
– Попытка проникновения ксеноморфа, объем закрыт.
И еще раз:
– Попытка проникновения ксеноморфа, объем закрыт.
