Временщики. (Судьба национальной России: Ее друзья и враги)

Не знаю цифр, которыми нас дурили Госплан и всякие статистические учреждения, но продукты уже приходилось не покупать, а добывать. Опять с далёких послевоенных лет возникли длинные очереди. Людям казалось, и не без оснований, что добрую часть своей жизни они проводят в душных и заражённых гриппами очередях. После рабочего дня на заводах, в конторах, школах, больницах… приходилось до изнурения торчать в бесконечных и неизбывных 'хвостах'. За каждым продуктом следовало отстоять свою отдельную очередь.

Ничем не отличались приобретения одежды, обуви, мебели и автомашин.

С конца 1970-х годов попытались нормировать продажу продуктов: не более 1 кг крупы на руки, не более одной курицы на руки и т.д. Это вынуждало людей по нескольку раз становиться в одни и те же очереди. Население подмосковных сёл и даже дальних городов автобусами наезжало в Москву за колбасой, маслом, крупами… Если ещё Москву и Ленинград как-то снабжали, то вся остальная страна переходила на 'подножный' корм, то бишь самообеспечение роднёй из деревень, подсобным хозяйством и разного рода хитроумными сделками по образцу 'ты мне – я тебе'. И что бросалось в глаза: люди стали заметно больше пить.

Становилось хуже и хуже. Это коренным образом подрывало веру в партию и советскую власть вообще. Запад всё более мнился раем для советских людей, которых держали за стальной изгородью, не пуская за границу, кроме отдельных табунков в туристических группках.

При всём том обеспечение и положение правящей бюрократии делалось всё более разнообразным и богатым, а главное по очень низким, по сути, копеечным ценам. То же самое относилось и к её медицинскому обслуживанию и местам отдыха. Партийная и советская бюрократия явно обособлялись. Это вызывало озлобление. Набирало обороты разложение общества.

Память недолговечна. Мы забыли, что демократическому апокалипсису предшествовал малый апокалипсис социализма, созданного в семнадцатом по сионистско-масонским образцам.

Приведу отдельные записи из своих дневников разных лет. Таких записей много. По тем годам они ничего особенного и не представляли.

Из дневниковой записи, апрель 1978 года.

'…Две недели нельзя купить масла: или вовсе нет, или громадные очереди.

В магазине нечто невообразимое, но уже ставшее обыденным за последние полтора десятка лет.

Кассирша – на очередь: 'Взбесились люди!'

Кто-то: 'А как не взбеситься, готовить и есть надо…'

Кто-то: 'Это Франция, Англия и Германия отказали нам в поставках…'

Кто-то: 'А мы, выходит, не можем без них прожить? Не повезут хлеба, масла, мяса – и мы загнёмся?…'

Кто-то: 'Партия приняла продовольственную программу, столько о ней по телевизору…'

Кто-то: 'Очередь… почему стоим? О, чёрт, не ползём-не лезем…'

Кто-то: 'Социалистическая плановая экономика…'

Кто-то: 'Да все продукты на пайки 'шишкам' расходятся…'

Кто-то, очень тихо, почти в ухо мне: 'Сажать надо за такие разговоры…'

Здесь все знают, как и вообще в стране, что магазины, в которые наведываются иностранцы, всегда снабжаются лучше…'

Из дневниковой записи, сентябрь 1980 года (вскоре после Олимпийских игр):

'Всё здесь удивительно! – простуженно прикашливая, рассуждает женщина. Зачем я, инженер-строитель, должна знать и ублажать разными подарками мясника?… А купи без него мяса!… Мне нужна операция, а у кого делать? Опять тащи взятку. Сил уже нет…'

Ей лет сорок, она стоит у входа в магазин. Длинная обтянутная книзу тёмнокрасная кофта застёгнута на все пуговицы. Через плечо обтрёпанная сумка. Всё это она рассказывает, пожилому человеку в кепке.

Мужчина говорит: 'Не ходите в овощной, картошка гнилая, ругань…'

Из дневниковой записи, июнь 1983 года:

'Постельное бельё не купишь ни за какие деньги, – жалуется старик.

Его спутник говорит: 'У меня знакомый – йог. Спит на досках и без подушки'.

'Тебе всё смешочки, а у меня сын женится. Где постель достать?'

Из дневниковой записи, ноябрь 1985 года.

'…В воскресенье в сквере почти никого нет. Бреду по снегу, занятый размышлениями о рукописи: никак не даётся новая глава. И вообще не нравится вся работа, что-то не так, хотя я без пощады к себе погоняю эти серые лошади будни… Слышу тонкий дребезжащий голосок и прихожу в себя. Старуха в чёрном пальтишке до пят спрашивает:

– Картошка есть в магазине?

– Не знаю, – я пожимаю плечами, – Я с почты.

Неожиданно хрипловатый мужской бас за спиной отвечает:

– Есть картошка, но очередь человек на сто.

В глазах старухи встаёт ужас, но она бредёт туда, в очередь'.

Из дневниковой записи, август 1986-го:

'В булочной меня поразил необычный гвалт и суета. Смотрю в угол, где люди, перегибаясь один через другого, хватают из ящика пакеты. Подхожу: это овсяное печенье. Его набирают впрок, жадно, проворно.

Беру два пакета и проталкиваюсь к концу очереди. Вокруг душно, черно, чадно. Когда подходит очередь, слышу как невзрачная женщина в халате кричит: 'Тише! Раздухарились!' – и ворчливо замечает кассирше: – Больше я это печенье завозить не стану. Обойдутся!'

Она в таком грязном халате, будто только сейчас из окопов.

Из-за стойки её незаметно, по заду облапывает грузчик, приговаривая: 'Бабы сеют, бабы жнут – мужики учёт ведут'.

Петроний Арбитр писал в 'Сатириконе': '…поневоле приходится бесноваться среди бесноватых' [140].

Петроний Арбитр – римский писатель, был обречён на смерть императором Нероном.

С семнадцатого зачернели безбрежные 'хвосты'.

Помню, голодный 1946 год – первый послевоенный год. Я уже был в Саратове в 6-й роте Суворовского военного училища. Мы каждое утро в шесть строем выходили за ворота училища для получасовой прогулки-зарядки: часть быстрым шагом, часть рысью – и всё по обледенелым булыжным мостовым (город почти не чистили, да и машин таких не было). Темень непроглядная. В окнах реденькие огни. Народ был выбит на фронте и ещё не успел заместиться детьми и пришлым деревенским людом. Кое-где вьюга мотает одинокие фонари. Снег воет, метёт по самой земле. И почти неразличимые полукилометровые очереди: чёрные безмолвные ленты людей перед хлебными магазинами – только чтобы отоварить карточки, не купить вдосталь, а отоварить свои 300 граммов черняшки; белого хлеба не было и в помине, как и других продуктов… В ту зиму от бесхлебья умерли сотни тысяч людей на Кубани и по югу России…

В послевоенных очередях люди верили: лучше будет. И стало ведь лучше.

А потом… потом в 1960-1980-е смотришь, бывало, на такую очередь – и, ей-Богу, жить не хочется. Опять! И до каких пор! С 1960-х завелись 'короли'-мясники, 'знакомые продавщицы из промтоварного' – подлинные хозяева жизни. Уже ничто не значили твоё образование и честный труд. Вся жизнь заелозила, поехала вкривь и вкось – по 'блату'. Жизнь прибирали к рукам спекулянты, фарцовщики, всякие оборотистые личности… Это были начатки будущего 'рыночного' общества.

И весь накал жизни с семнадцатого – насколько нервов и сил может хватить? С 1960-х годов явно стало не хватать. Люди стали с надеждой и завистью поглядывать на другую жизнь, что за самым дальним небосклоном.

От такой вечно натянутой жизни люди черствели. Я всё менее узнавал их. Война развила в народе необыкновенное братство (ещё бы, выживи в тех условиях!), а тут на моих глазах жизнь расползалась на какую-то грязную блатёжную рвань, на допущенных к благам и недопущенных. Я вдруг узнал, что в армии завелась какая-то 'дедовщина', о которой мы, офицеры, тридцатых, сороковых и пятидесятых годов и представления иметь не имели: отношения строились на товариществе, на одном общем чувстве братстве. Всё общее: 'котёл', кусок хлеба, наряды, невзгоды, риск – умри, но прикрой друга, а друзьями были все, кто носил солдатскую робу…

Примеры из моих дневников вроде бы о пустяках. Подумаешь, перебои в торговле, им всегда сопутствуют очереди, хамство, усталость… Есть вещи и посерьёзнее. Но это были не перебои в торговле, а провал в работе сельского хозяйства. То самое коренное дело, которое десятилетиями не способна была решить советская власть. Каждый кусок мяса надо было брать с боя в очередях и так едва ли не каждый день. А вопрос был прост: в оплате. Платили бы колхозникам в валюте, как американцам и канадцам при покупке нами зерна, так завалили бы страну любыми продуктами.

Мы не стали этого делать и и не делали почти 30 лет, исправно покупая зерно за рубежом. При Сталине такое даже и помыслить было невозможно.

А недовольство народа накапливалось, росли обиды на неравное положение людей в обществе, крепло скрытое желание покончить с особым положением 'номенклатуры' от района до политбюро.

Всё это ржой разъедало общество. Запад уже мнился верхом решения всех трудностей. Не здесь, а там был социализм.

И мы в него шагнули…

Смолоду прореха – под старость дыра.

Мы думали, что живём, а мы уже давно летели в бездну…

Строптивая тишина этой ночи. Я сегодня особенно устал от себя. Смотрю на город: дома, отданные в нищету…

Жизнь в современной России не для меня – это, как разлука, с самим собой…

Да все дни глаза болят от переработки, все дни…… Я встретить радость мнил… (Баратынский)

Еврейский голос останкинского телевидения (ложнорусского телевидения) сразу узнаваем. В общем-то, он всё время звучит с экрана, но в ряде случаев эта нерусскость звучания невыносимо режет слух, особенно заметна: прежде всего в случаях, когда речь заходит о русской истории и когда предметом разговора или передачи становятся США – подобострастие, льстивое угодничество так и брызжут с экрана.

В чеченскую войну останкинское телевидение повело себя не как русское, а выражение чеченское, ибо во всём проявляло сущностную враждебность России.