обреченностью, полной разочарования и боли. Смерть плела свой танец повсюду. Сколько бы они ни отдавали — этого было мало, чтобы сохранить жизни. Двадцать два года они виделись время от времени, когда их перебрасывали с одного места на другое. Тоска, такая черная, жгучая и всепоглощающая, заполняла сердце. Обреченность, усталость, голод, грязь и кровь — вот что принесли аланиты в их мир. И будь он проклят, но возненавидеть их он не мог. Мечтал хотя бы испытать это чувство на вкус, но не мог.
Столетия рука об руку — и ему уже порой казалось, что он может чувствовать ее на расстоянии. Даже угадывать мысли, как если бы ее переживания не ведали ни времени, ни расстояния. Порой он просыпался посреди ночи оттого, что его душили слезы, и, только открыв глаза, понимал, что где-то далеко плачет она. Выходил на улицу из своей крошечной грязной палатки и смотрел на черный небосклон, в котором отражалось зарево огней, что, казалось, горели повсюду. В такие ночи его не интересовало, что совсем близко идут сражения. Он думал о ней. Представлял, что она рядом, что он обнимает ее за плечи и баюкает на своих руках. И ему верилось, что она тоже чувствует его. После наступало утро, полное все тех же забот, что и днем ранее, но мысли его все равно тянулись к ней. Пока он чувствовал ее, смысл все еще был.
Этот день, который изменил все, был не лучше и не хуже любого другого. Он как раз заканчивал шить рану от заговоренного меча, удар которого не позволял пользоваться хваленой регенерацией аланитов. Каждый раз сталкиваясь с подобными ранениями, он думал, что, сколько бы ни минуло столетий, жизнь всегда найдет способ себя убить. Зачем Двуликий создал их? К чему это? Если живые никогда не понимали, что смерть приходит лишь однажды и она неизменна.
— Там-Там, мне нужен раствор, у меня закончился! — позвал он друга, который был так похож на него самого внешне, что их легко было назвать братьями. Разве что мужчина был гораздо выше, чем сам Киран, и обладал более смуглым цветом кожи.
— У меня тоже нет, — донеслось до него из-за тканевой перегородки, что разделяла два рабочих места.
— Рэм? — спросил он через плечо.
— Неа, — просто откликнулся друг из-за другой импровизированной стены. — Сейчас уйдет последнее.
— Вот же, — сквозь зубы выругался Киран, откладывая в сторону иглу, закончив накладывать шов. — Потерпи, — сказал он, обращаясь к пациенту, что сейчас, корчась от боли, лежал на столе перед ним. Обезболивающие закончились еще на прошлой неделе. Приглушать боль удавалось собственными силами, которых уже совсем не хватало. Намереваясь поскорее добраться до их маленького склада, где, возможно, еще кое-что осталось, он резко поднялся на ноги, спешно направился к выходу и едва не упал, потому как от столь резких движений голова закружилась и пол стал как-то странно подпрыгивать под ногами.
— Бездна, — прошипел он, уже гораздо медленнее продвигаясь вперед.
Кладовка не оправдала ожиданий. Искомого в ней не нашлось. А это значило, что либо он потратит последние силы и ничком пролежит несколько дней, либо понадеется на силу организма пациента. Хотя к чему эта дилемма? Выбора не было никогда. Но так подставить собратьев… Ведь каждый из них выглядел сейчас нелучше него самого. Вернувшись, он подошел к больному, что все так же лежал на столе, устало присел на высокий табурет, положил руку на его лоб и… замер, пытаясь осознать, что произошло. Мужчина был мертв.
Киран непонимающе нахмурился. Это было невозможно! Он был уверен в своих действиях, в оценке больного! Не мог тот просто взять и умереть! Но… это было так… Потянувшись к лежащему перед ним мужчине собственным даром, привычно смотря, как нежно-голубые нити оплетают запястья аланита, он шокированно понимал, что воин умер от болевого шока и внутреннего кровотечения, которое открылось в тех местах, что он заживлял при помощи своей силы, а не сшивал нитью.
— Что это… — растерянно прошептал он, поднимаясь со стула и чувствуя, как нарастает странное жжение в груди. Ощущения были такими, словно нечто горячее, до этого момента незаметное и просто текущее в его венах, вдруг устремилось к центру груди. Боль, пришедшая вместе с жжением, оказалась столь нестерпимой, что он упал на колени, часто хватая ртом воздух и не в силах ни закричать, ни сделать нормальный вдох. Перед глазами начинало темнеть, а когда это огненно-горячее «нечто» сконцентрировалось в груди, боль стала такой, что он готов был взвыть в голос, если бы только мог совладать с собственным голосом. А потом ему показалось, что какую-то часть его естества просто пытаются отрезать от него самого. Как если бы невидимое лезвие прошлось по его душе. В этот момент ему почудилось, что время вокруг остановилось. Он будто бы видел, как неведомая рука занесена для удара, но у него все еще была возможность поставить щит и защитить свой… дар? Как если бы тот, кто хотел ударить, нуждался в его согласии закончить начатое. Он должен был желать или хотя бы покориться, чтобы все закончилось. Этот миг. Странный миг, наполненный болью и агонией, когда все слилось воедино, когда все, чего оставалось желать, — это смерть и облегчение ноши, что он взвалил на себя так давно. Он должен был быть рад избавлению. Но вместо этого он упал, обхватив ноги руками, притянув колени к груди, и со всей оставшейся жаждой жизни подумал о ней. В ее глазах было его спасение. Пока он может видеть их хотя бы так, мысленно, он может бороться. Ему все еще есть ради чего жить. Как бы ни было больно, он не отдаст…
Что «не отдаст»? Он и сам не знал, но чувствовалось это так, что кто-то невидимой рукой просто пытается выдрать из тела его суть. Словно выстраивая между собой и этим «некто» непроницаемую стену, он держался на краю сознания, пока наконец не почувствовал, что боль ушла.
Подняться на ноги он смог далеко не сразу. После произошедшего навалилась такая слабость, что он еще несколько бесконечно долгих
