хмеля давешний обидчик и деловито помочился на Ири, бывший проводник все же очнулся и, в свою очередь, загнал обидчика в холодный пустой сарай, из которого тот не вышел.
В общем, Ири часто топтали и били, и сам он кого-то бил и топтал.
Но жил, в общем, тихо. В одном сибирском селе, куда со временем перебрался, председатель таежного совхоза долго и терпеливо уговаривал крепкого бурята смириться, принять новые законы и работать. Но работать Ири как-то разучился. Зато в тысяча девятьсот семьдесят первом году в глухом таежном селе Таловка соседка-татарка по случаю родила ему сына. Про возраст сожителя она не спрашивала, как-то неудобно, ну старик, и что? Крепкий старик. Дело знает. В тот праздничный летний день Ири пошел к местному мельнику, где крепко выпил и стал укорять собравшихся мужиков в том, что они неправильно живут. При царском режиме жили неправильно и теперь при советской власти живут так же. Бывшего проводника повалили на землю, привязали к ногам старый стершийся жернов и бросили в бочаг под мельничным колесом, дескать, охолонись, старик, всем надоел. Были уверены, что в глухом таежном краю все можно. Но через пару часов Ири самостоятельно выполз на берег, даже с тяжелым стершимся жерновом, привязанным к ногам. «Кто тут среди вас мельник?» – спросил, подслеповато водя перед собой руками. «Да я вроде», – изумленно откликнулся мельник. «Тогда и ты охолонись».
Это и есть шлифовка истории? – удивился я.
Конечно. По крайней мере, многие факты подтверждены документами.
Жил бывший проводник действительно тихо, на возраст никогда не жаловался.
Охотно бродил по стране, о таежной татарке и о своем сыне не помнил. Иногда ссорился, но, в общем, жил тихо. Вот имеется, к примеру, пространная докладная одного местного работника МГБ[1]. В о дна тысяча пятьдесят втором году некий гражданин Ири (на то время беспаспортный) оказался на перроне уже знакомой ему железнодорожной станции Тайга. Стоял у газетного киоска, когда вдруг подошел лимитный поезд и в окно случайно выглянул большой государственный человек – маршал Ворошилов, возвращавшийся из дружественной Монголии. Увидев Ири, он подозвал его и спросил: «Ты, наверное, монгол?» Всему наученный Ири ответил уклончиво: «Нет, я, наверное, бурят». Маршал подумал и указал кому-то из помощников: «Тогда чего вы? Помогите трудящемуся». И в тот же день бывшего проводника, бывшего истопника и все такое прочее отправили на постоянное жительство в Бурятию.
Сведений о дальнейшей жизни Ири совсем мало.
Подвигами не был запятнан. Сына не знал. Умер в две тысячи восемнадцатом году, по другим сведениям – тремя годами ранее. Когда точно, установить сейчас невозможно. Известно только, что жил незаметно, плотничал, а в последние годы жизни мечтал получать хорошую пенсию.
Но с этим вышел облом.
Не пришло еще время пенсеров.
Дом будущего
Я с детства живу среди мифов, и мне это нравится, сказал я Алмазной.
Она кивнула понимающе. «Наверное, хочешь спросить о сыне проводника Ири?»
Я не собирался, но она сама захотела рассказать. Наверное, ее к этому «тетки» подталкивали.
Звали сына Николай. Как и отца.
Они все, эти Ири, были Николаями.
Жил, конечно, меньше, чем отец? – поинтересовался я.
И тоже не оставил никакого особенного следа в истории?
Я, собственно, и не ждал ответа. Какой такой след может оставить человек, попавший в мясорубку огненного двадцать первого века, переживший разломы обществ и великих государств, воочию наблюдавший все последствия Климатического удара?[2] Если внимательно смотреть на политические карты того времени, сразу бросается в глаза, как резко и быстро менялись границы – даже не за десятки лет, а за недолгие отдельные годы, как весь земной шар ежился, как сползала с него старая облезлая шкура и нарастала совсем новая [3].
«Сколько жил Николай Ири?»
«Немало. Почти сто семьдесят лет».
«Надеюсь, кто-то изучал феномен этой бурятской семьи?»
«Ты работаешь в Отделе этики, Лунин. Должен знать, что мы изучаем не природу долгожительства, а влияние долгожительства на настроения общества».
Ири-второй всю жизнь занимался журналистикой, рассказала Алмазная.
Кстати, Счастливчик, неустанно шлифующий историю девятнадцатого века, не слишком высоко ценил творческие данные Ири-второго.
