– Что, ваш-бродь, живы будем – не помрём?
– Ммм… – попытался ответить поручик.
– Ага, – согласился прапорщик, – сам такой был. Щас сестричка придёт, всё сделает как надо.
– Наши живы? – наконец вытолкнул слова через пересохшее горло Саблин.
– Живы-живы! Ой, идёт, звиняйте, ваш-бродь… – и скрылся.
Дверь распахнулась, вошла медицинская сестра в строгом белом халате, со строгим лицом и в высокой шапочке с красным крестом. Тоже строгой. В одной руке сестра милосердия несла стакан с водой, в другой поднос, накрытый салфеткой. Подала воду:
– Пейте.
Саблин выпил стакан в три глотка. Сразу стало легче. Сестра тем временем сняла салфетку, на подносе оказался шприц и вата.
– Поворачивайтесь мягким местом ко мне, господин офицер, – скомандовала она тоном, не терпящим возражений.
После укола голова окончательно встала на место. Через час вымытый, выбритый, в форме с иголочки Саблин с аппетитом поглощал гречневую кашу с мясом. Галифе и гимнастёрка были выстираны и выглажены, и даже сапоги начищены до блеска. Поручик запивал кашу квасом и от души радовался, что подали эту простую русскую пищу, а не какие-нибудь польские или украинские разносолы. И, что остался жив, тоже радовался. Но медики!..
А ещё через полчаса услышал вот это – «чёрт бы нас всех подрал!»
Сегодня подполковник контрразведки напоминал не мудрого филина, а скорее тигра в клетке. Метался между столом и стеной, кружил по кабинету, извергая проклятия, притулился на стульчике в уголке, помалкивал.
– Никогда себе этого не прощу! – восклицал Иоффе. – Хоть бы и сто раз Москва позвонила, а не миндальничать нужно было, не во всенародный праздник играть, а хватать этих эскулапов в охапку – и прямым ходом, под усиленным конвоем тащить в клинику! За толстые стены, чтоб никакая гнида со своими адскими придумками близко не подобралась! И тогда все остались бы живы, работали, лечили людей. А теперь? Сорок один человек из прибывших, восемнадцать встречающих, десять моих сотрудников… нет, восемь, двое в тяжёлом состоянии в лазарете, но живы. Пока. Так вот, получается шестьдесят семь трупов. Это уже не говоря о том, что среди убиенных были известные люди…
– Что это было? – глухо спросил Саблин.
– Генератор шумов. Или шумовая пушка, если угодно. Можно и так назвать. То, что вы принимали за чашу, служило отражателем. Змея – системой подачи взрывчатой смеси на основе метана и кислорода. Ваш прапорщик слишком метко бросает гранаты. К счастью, этим он спас всех, кто к тому времени ещё оставался в живых, но, к сожалению, уничтожил улики. Граната попала прямо в центр чаши, и взрыв разнёс её на куски. Дело завершил подрыв метана с кислородом в системе. Но это не всё, был ещё один взрыв, незамеченный на фоне кошмарного грохота. Сработал самоликвидатор. Словом, теперь всё всмятку. Клубок оплавленных, перекрученных трубок и проводов. Сохранилась только голова змеи…
Саблин невольно вспомнил эту голову: круглый удивлённый глаз и круглый рот, так похожий на форсунку.
– А ведь я был около установки буквально за десять минут до случившегося, – задумчиво проговорил он. – И даже разговаривал с техниками, которые соорудили чашу и собирались устроить что-то вроде фейерверка. Так они, во всяком случае, заявили.
– Ну-ка, ну-ка, – сделали стойку особисты. – Отсюда как можно подробнее, Иван Ильич.
Саблин рассказал почти дословно, память у него была хорошая. Тренированная.
– М-да… – протянул Иоффе, выслушав, – жаль, что в этот момент там не было сотрудника контрразведки. Русский и поляк в нежном единении, при этом поляк, как я понял, отменно чешет по-русски. Как он сказал? Не извольте беспокоиться? Так ляхи не выражаются. И тут же «пламень жизни и свет знаний». Смех! Наш он, из Нижегородской губернии. Нахватался по верхам, потёрся среди медиков. А может, заставили выучить. – Пётр Соломонович схватился за любимую сигару, но тут же бросил её обратно в пепельницу. – И русский, молчавший, словно в рот воды набравший. Который, между прочим, подходит под описание одного очень опасного украинца. Наш это просчёт, Андрей Викторович, – повернулся он к Станкевичу. – Мы проворонили. Медперсонал прошерстили по волоску, сторожей, обслугу, а мастерскую эту… по ремонту оборудования…
– Так там и штата постоянного нет, Павел Соломонович, – подал голос подпоручик. – Накопится сломавшийся инструмент, койки, ещё что, они и подряжают человека на ремонт. Сделал работу – получи деньги. Долго никто не задерживался. Кто ж знал?..
– Да-да, – махнул рукой подполковник, – всё это я знаю. А Стефан задержался. И появился, кстати, тоже в самый нужный момент, когда все разбежались. Рукастый, говорят, исполнительный. Уходить не собирался, за него и держались. С идеей сделать сюрприз русским врачам носился давно, всем уши прожужжал. По вечерам засиживался в мастерской, работал. Вот все и привыкли.
Так и ускользнул от нашего внимания. – Иоффе задумчиво прошёлся вдоль стола. – Понятно, акцию задумали и готовили давно. А вот где были наши глаза и уши, Андрей Викторович? – Подполковник посмотрел на Станкевича и досадливо махнул рукой. – Но загадки остались. Наши специалисты обследовали осколки чаши. Отражающая поверхность отшлифована так, что сделать это можно только в заводских или лабораторных условиях, при наличии дорогой и сложной аппаратуры. Кривизна поверхности тоже просчитана не на глазок, а выверена точнейшими приборами. Ничего этого Стефан в своей примитивной мастерской сделать не мог, а вечерами мастерил грубый муляж: чаши. Он так и стоит в углу его каморки, прикрытый рогожкой. Рабочую установку техник получил в виде готовых узлов и блоков, только собрал и установил. И сделал это ночью, накануне приезда миссии. Никто подмены и не
