государства, провозглашенной Трумбичем.
По поручению главного командования я приступил к обсуждению мер защиты с министром внутренних дел Гайером, который меня познакомил с депутатами Тузар и Корошец. С ними я совещался в отсутствии Гайера. Тузар, бывший тогда вице-председателем палаты, обнаружил четкое понимание обстановки. Корошец направил меня к Светозару Прибичевичу и дал мне письмо на имя последнего, которое у меня хранится до сих пор. Однако согласованные действия с германской разведывательной службой потребовали моего спешного отъезда в Мюнхен. Когда я 30 октября вернулся оттуда, обстановка уже коренным образом изменилась. Повсюду возникли независимые национальные государства. Теперь они сами должны были защищать себя. 28 октября, в связи с чешской национальной годовщиной, в Богемии снова возник разговор о моей миссии, [234] но ее неверно трактовали в том смысле, что якобы я искал помощи против армии. На самом же деле речь шла о мероприятиях по защите от большевизма.
Я отправился затем в Баден, где 31 октября созвал совещание начальников разведывательных пунктов и групп совместно с работниками разведывательного бюро главной квартиры. Мы сохраняли тогда связь лишь со Швейцарией и разведорганами в Одессе, Киеве и Бухаресте. Остальные пункты уже были «национализированы». Я приказал освободить от обязанностей тех начальников разведывательных органов, которые находились в особо опасном положении, как-то: майора Гучала в Перемышле, лейт. Червенка в Фиуме и др. Далее я распорядился уничтожить секретные документы, могущие скомпрометировать верных сотрудников. По поводу сохранения ценных архивов разведывательной службы я вступил в переговоры с новым военным министром Австрии — майором Майером. Школа военных переводчиков была расформирована. Военные атташе и военный представитель при венгерском правительстве, майор Соларч, должны были как можно дольше оставаться на своих местах. Обсуждался даже вопрос о назначении офицеров разведывательной службы в отдельные, вновь образовавшиеся, государства.
Ввиду того, что мое присутствие в Вене облегчало совместную работу с венским полицейским управлением, я перенес свой служебный кабинет в помещение разведывательного бюро генштаба. Руководство разведывательным бюро главной квартиры перешло к моему заместителю подполк. Нордеггу. Личный состав разведывательного бюро быстро сокращался. Когда заключенное перемирие с Италией сделало возможным продвижение итальянских постов вдоль южной железной дороги и стало необходимым уберечь документальные материалы, оставшихся сотрудников оказалось недостаточно для просмотра 300 000 документов, накопившихся в разведывательном бюро. Поэтому документы в ящиках отправлялись и отель «Герцогенгоф» и сжигались там в большой печи. В разведывательном бюро генштаба оказалось возможным организовать более рациональную сортировку материалов. Личный состав бюро тем временем разъезжался в разные стороны. [235]
Глава 43. Заключение
За последние десять лет о шпионаже написано больше, чем раньше за целое столетие, не говоря уже о шпионских кинофильмах. Поскольку речь едет о беллетристике, возражать не приходится. Но вряд ли можно одобрить произведения тех лиц, которые якобы сами руководим работой разведорганов и под этой фирмой расписывают совершенно невероятные шпионские истории. Дела, лишь едва-едва напоминающие шпионаж, они искажают без всякого зазрения совести. Особенно характерны воспоминания тех псевдо-разведчиков, которые якобы были очевидцами или соучастниками всех крупных событий, хотя бы одно из них разыгрывалось сегодня в Каире, другое — вчера в Петербурге, третье — позавчера в Гибралтаре и т. д. Эти всезнайки теперь, после войны, изображают дело так, как будто они уже тогда все время были посвящены во все тайны. Не проходит дня, чтобы мне не задавали вопросов, читал ли я такую-то статью о шпионаже и верно ли все изложенное в ней. Не смущаясь моими указаниями о неправдоподобности изложенных событий, авторы подобных историй продолжают угощать читателя своими измышлениями. Но противнее всего — это вещи, написанные настоящими разведчиками, ради лишних строк разбавленные значительной долей фантазии.
К сожалению, многие неверные суждения об агентурной разведке, распространенные среди широкой публики, являются угрозой для будущего, так как разведывательная работа нуждается в широкой поддержке со стороны населения. Для разоблачения этих ошибочных суждений и должна прежде всего служить моя книга.
Опасение нанести вред еще живым людям заставляет меня проявлять максимальную осторожность, говоря о шпионаже. Приходится ограничиваться теми случаями, где вынесенный уже приговор или смерть позволяют раскрыть карты. Я сознаю, что занимательность сильно страдает от моих кратких указаний, что Сведения поступили «конфиденциальным путем» или от агентуры вообще. Но даже и столь осторожные указания могут оказаться достаточными для знающих лиц, чтобы еще теперь обвинить и скомпрометировать кого-нибудь из видных деятелей, которые неумышленной своей общительностью оказали нашей агентурной разведке ценнейшие услуги.
На основе обширного опыта я могу сделать общий вывод, что для разведывательной службы наиболее важны: трезвая [236] оценка и последовательность, знание людей, компетентность в специальности, знакомство с неприятельской организацией и знание языков. Естественность, здравый смысл и осторожность — вот лучшие свойства разведчика. Фальшивые бороды, переодевание и т. п. надо, по возможности, отбросить. Именно естественность является наилучшей «маской». Когда разведчик отправляется в Италию под видом художника, то бритые усы, большая шляпа, бархатная куртка с небрежно повязанным галстуком и клетчатые панталоны — все это ему мало поможет, если он не умеет рисовать. Если же он умеет, то достаточно будет и обычного штатского костюма. Разумеется, не следует надевать при этом кавалерийских ботфорт со шпорами и носить белье с инициалами «А. Н.», имея паспорт на имя «Феликса Дурста».
Совершенно ясно, что разведывательная работа требует строжайшей секретности. Но это не имеет ничего общего с таинственностью и пинкертоновщиной.
Получаешь документ или донесение: даешь деньги и задание на следующий день. Вот и вся работа при встрече с большинством лучших источников. К сожалению, по соображениям безусловно необходимой осторожности, я не смог даже намекнуть, где и при каких обстоятельствах происходили эти встречи. Само собой разумеется, что они должны носить характер полной случайности, исключающей всякую подозрительность.
Для оценки достижений разведывательной службы в мировую войну нужно сопоставить достигнутые; результаты с действительностью, которую теперь легко установить по вышедшим историческим трудам. Чтобы не утомить читателя, я ограничился лишь теми моментами, которые представляли особый интерес для главного командования, в частности, развертывание наших противников до начала операций, установление которого является наиболее трудной задачей для разведывательной службы. Не рискуя оказаться нескромным, можно утверждать, что наши расчеты, основанные на сопоставлении и комбинировании различных данных, были очень близки к действительности. Во всяком случае, наша разведывательная служба не уступала неприятельской, а зачастую далеко ее превосходила.
Во второй половине войны выдающуюся роль играла радиоразведка (за исключением балканского театра). Ряд лет я усердно, но безрезультатно искал в литературе каких-либо указаний на то, что наши непосредственные противники также пользовались этим средством разведки. Другое наше новое средство — подслушивание телефонных разговоров — скоро было скопировано противником. В связи с применением этого [237] средства непосредственно на фронте его нельзя было так строго сохранить в секрете, как радиоразведку. Последняя до конца войны оставалась величайшей тайной австро-венгерской армии.{35} Все офицеры и солдаты различных национальностей, работавшие в этой области, оказались верны своему долгу и строго охраняли секрет.
Третье новейшее средство разведки — авиация — развилось только во время войны. Было бы чрезвычайно желательно, чтобы один из наших отважных летчиков когда-нибудь обстоятельно изложил результаты воздушной разведки.
Хотя всевозможная переписка является одним из древнейших источников сведений, все же систематическая разработка переписки военнопленных, с применением последних достижений техники и химии, вряд ли имела место когда-либо ранее. В связи с длительностью войны и огромным количеством военнопленных этот источник информации давал ценные результаты.
Значительная часть сведений о противнике была нами получена от неприятельских пленных, которые временами, на отдельных участках, служили единственным источником информации. Естественно, что русские, сербы, итальянцу также находили словоохотливых помощников среди пленных соответствующих национальностей. Наше положение было в этом отношении менее благоприятным.
Очень ценные сведения получали мы от неприятельских генералов, не прибегая при этом ни к каким мерам принуждения. На основе показаний взятых в плен итальянских, французских и английских летчиков составлялись подробные доклады. Так, например, со слов одного ив летчиков итальянской эскадрильи, возглавлявшейся д'Аннунцио и бомбардировавшей в 1918 г. Вену, мы составили доклад на 7 страницах печатного текста с несколькими схемами. Мне самому приходилось опрашивать пленных итальянцев, которые наперебой старались давать нам нужные сведения и даже с яростью исправляли друг друга.
Разумеется, у подавляющей части неприятельских офицеров не так легко было получить какие-либо сведения. Но нередко вовремя предложенная папироса или стакан вина делали чудеса. Наконец, пленных было так много, что не было смысла долго задерживаться с теми, кто отмалчивался. [238]
Кроме того, приборы для подслушивания, установленные в бараках, позволяли перехватывать откровенные взаимные беседы пленных, считавших, что их никто не слышит.
Главное командование неоднократно указывало на недопустимость разглашения пленными сведений о своих войсках и угрожало репрессиями по возвращении их на родину. Тем не менее, захваченные документы показывали, что многие наши бойцы, попавшие в плен, давали, независимо от национальности, такие показания, которые можно квалифицировать только как явную измену. «Психоз пленения» еще не являлся достаточным объяснением этой разговорчивости. Он может обнаружиться лишь спустя известное время, но не в момент захвата в плен. Понятно, что сведения о фамилии, наименовании части и годе рождения давались охотно, и они были весьма ценны для противника. Пленный думал о своих близких и полагал, что таким путем он скорее всего известит их о своей судьбе. Кроме того, часто он не понимал, что вещи, казавшиеся ему общеизвестными, являлись для противника откровением. Это заблуждение особенно усиливается в том случае, если ведущий опрос, пользуясь знанием отдельных деталей, умело делает вид, что ему все и так хорошо известно. Однако, когда опрос длится часами и все время вращается вокруг вопросов, носящих секретный характер, пленный должен проявить осторожность. Но, тем не менее, он продолжает говорить...
Действительной причиной преступной болтливости я считаю страх беззащитного безоружного пленного перед противником, перед насилием конвоя или опрашивающего. На многих могли повлиять ужасы, рассказывавшиеся о жестоком отношении противника к пленным. Все же я не могу отрицать, что у нас не было должного инструктирования о том, как нужно вести себя в плену. Правда, эта тема является весьма щекотливой. Несомненно одно, что вред, причиненный нам показаниями попавших в плен, был очень велик.
В течение войны достигнутые успехи при опросе пленных несколько оттеснили агентуру на задний план. Но, тем не менее, она ни в коем случае не потеряла своего значения. Неоднократно создавалась такая обстановка, когда она оставалась последним и единственным средством. Приходилось всегда
