та?
Спросить?
Соврет. Не из выгоды, но просто чтобы боль причинить, ведь чует она чужую, как гончак, кровь… а если и правда, то…
— Потом сама вернуться думала, да побоялась, что ты, Аврелька, по дури своей ее на костер спровадишь. Каялась. Раскаялась, если так оно тебе легче будет.
Не легче. Напротив.
Если там уже, за границей людских земель, она сумела найти в себе силы, и выходит, что здесь тоже могла, что это его, Аврелия, вина… недосмотрел, не понял, не сумел найти слов правильных.
…а ведь нехорошо расстались.
С криком. С ссорой… и он вправду костром грозился… все никак не мог понять, как вышло, что она, его любовь, его судьба — иной не желал и по сей день не желает, — вовсе не столь светла.
Колдовка.
Ведь с самого первого дня знал, что колдовка, но человеческой кровью не замарана, а животные… что ж, порой и Аврелию Яковлевичу в работе своей приходилось пользоваться жертвами. Ему ли судить?
Главное, чтоб удержалась на грани.
А она держалась… и хотелось бы верить, что была счастлива. Но если была, тогда почему до запретной волшбы опустилась?
— Так и не понял. — Эржбета, урожденная княжна Баторова-Надашди, усмехнулась, — в этом самое забавное. Вы изначально были слишком разными. Она раскаялась не в том, что убивала.
— В чем же тогда?
— В том, что ты узнал. И если ты надеешься, что она бы остановилась, то разочарую… невозможно. Мне ли не знать, сколь зависит жизнь от чужой крови… и жизнь, и молодость, и красота…
— Ты не красива.
— Боюсь, дорогой мой бывший зять, многие с тобой не согласятся. Вот королевичу я весьма даже приглянулась… приглянулась бы… потом, позже…
— Увы, почтеннейшая, — отозвался Матеуш, кланяясь, — к дамам вашего возрасту я могу испытывать лишь симпатию, не более того… да и вправду, попахивает от вас.
— Древняя кровь… а вот Миндовг бы меня вспомнил.
— Не сомневаюсь. — Аврелий Яковлевич погладил не то часы, не то сердце, которое от этой беседы успокоилось. — И премного благодарю.
— За что?
— За то, что, панна Эржбета, вы разрешили мои сомнения. Тогда я поступил правильно… хотя нет, правильно было бы обратиться в полицию, и многие остались бы живы.
— Многие кто?
— Люди…
— Люди, — произнесла она, растягивая слоги. — Лю-ди… тебе ли, Аврелька, о людях думать… не твой ли отец тебя в матросы продал? И не он один. Эти самые люди, о которых ты так печешься, слабы и ничтожны. Их удел — служить.
— Таким, как ты?
— Таким, как я. Богами над ними поставленным. Или ты не веришь, что всякая власть свыше дается?
Аврелий Яковлевич промолчал. Беседу сию, о богах и власти, о том, кто кому и чего должен, можно было бы вести долго. Но вот подозревал ведьмак, что вышло то время, которое колдовка для разговоров отвела… и Себастьян понял.
Крестничек напрягся, девку свою к себе прижал, словно надеясь хоть так уберечь.
— Но раз тебе люди эти дороги, то спасай, — с улыбкой произнесла колдовка, руку вскидывая. Скрючила пальцы, дернула незримые нити, которые от меток протянулись…
…и ничего не произошло.
Колдовка нахмурилась и вновь руку воздела, вывязала пальцами хитрый жест…
…ничего.
Воздух слабо полыхнул, нагрелся.
— А я говорил, — наставительно произнес Себастьян, — что нельзя самогоном злоупотреблять, особливо в сомнительных компаниях… или не говорил? Это Евстафий Елисеевич придумал листовочки печатать для народного просвещения. А то ж как выходит, панна колдовка, что народец наш зело буйный. Чуть выпьет — и за ножи, а полицейскому управлению потом работы… езжай выясняй, кто и чего сказал, кто посмотрел косо, а кому и вовсе бесы
