— Стойте, — раздался тихий голос. — Стойте…
И белесое марево замерло.
— Стойте, — повторила эльфийка, вытянув руку. Тонкие пальцы почти касались рыхлой ноздреватой стены, и та колыхалась, то отползая, то подаваясь вперед, словно ластилась.
Эльфийку же окутывало пламя, белое и холодное, преобразившее черты ее лица, в котором не осталось ничего человеческого.
И Себастьян отвернулся, неспособный смотреть на это лицо. Древнее добро не менее беспощадно, нежели зло…
Пламя сжигало гнев.
И хлопья душ оседали на пол.
Они больше не кричали, но лишь плакали, и голоса их сводили Себастьяна с ума. Кажется, не только его. Матеуш побледнел, заткнул уши, но это не спасало от призрачных слез. Габрисия шептала, кажется, молитву. Мазена держалась… ненадолго их хватит.
— Хватит, — сказал кто-то. — Они не виноваты… они просто устали…
Белое пламя гасло. А Ядзита, подняв юбки, решительно ступила на пол.
— Я слышу вас. — Она села на пол и протянула руку. — Эржбета, твой блокнот с тобой? Дай мне, пожалуйста.
— Зачем?
— Я запишу имена… не бойся, они тебя не тронут. Верно? Они просто хотят, чтобы о них вспомнили…
Поверила ли Эржбета, Себастьян не знал, но, стиснув зубы, она ступила на белое покрывало.
Шаг.
И второй.
Смех колдовки вязнет в шелесте чужих голосов. И кажется, если Себастьян прислушается, если даст себе труд сосредоточиться, то он тоже услышит.
Имена.
Всего-то… или он не понимает чего-то? Имя — просто имя… звук… и жизнь. А синие глаза Ядзиты совсем побелели. Туман обнял ее, лег невестиною фатой на рассыпавшиеся волосы, укрыл шалью плечи. Туман и вправду не причинит ей вреда.
Обережет.
Успокоит.
И расскажет о том, как все было, а Ядзита запишет его истории, все до одной, с тем чтобы отнести их в храм, обменять на поминальные восковые свечи.
— Что ж, — Аврелий Яковлевич смахнул с рукава липкие нити тумана, — вот так оно и вышло… пусть девочки посекретничают, а мы с вами, дорогая тещенька, займемся иными делами.
— Что ж, — в тон ответила колдовка. — Займемся…
…«Слеза Иржены», перламутровая капля, которая долго не поддавалась Севастьяновым попыткам растереть ее в пыль, а после так же долго не растворялась в самогоне, лишила колдовку сил.
Почти.
Она, набрав полные горсти собственной крови, отчего-то буровато-желтой, будто бы гнойной, швырнула ее в лицо ведьмаку. И кровь разбилась на капли.
А капли стали тьмой.
— Шалишь, — с укором произнес Аврелий Яковлевич, от тьмы отмахиваясь, как отмахнулся бы от докучливых мух. И та пеплом осыпалась на пол.
— Шалю. — Колдовка ступала мягко.
Она преображалась, превращаясь в нечто, сохранившее лишь отдаленное сходство с человеком. Буреющая истончившаяся кожа облепляла кости и сухие тяжи мышц.
На пальцах прорезались когти.
Сверкнули в полутьме клыки изрядной величины… и Себастьян не сомневался, что клыки эти, равно как и когти, изрядно остры, а потому лучше держаться от них подальше. Правда, получится ли…
— Ш-ш-шалю… — повторила колдовка, и черный распухший язык ее коснулся губ, по-прежнему красных, ярких. — Играю… поиграем вдвоем, ведьмак? Ты и я… ты и…
Она выбросила руку, полоснув по пальто, и отменное сукно, на которое давали годовую гарантию, расползлось лохмотьями. Почернел сюртук, да и кожа под ним, смуглая, обманчиво тонкая, пошла сыпью, которая моментально оборачивалась язвами.
— Поиграем. — Аврелий Яковлевич поморщился, видать, рана причиняла боль. — Отчего ж не поиграть-то…
Он толкнул раскрытой ладонью воздух, и к колдовке метнулись рыжие плети огня. Они схватились за подол платья, поползли, поглощая и шелк, и
