— Колбасой… — Из всех колец Себастьян выбрал самое сухое, тонкое. — Ты что. Лишек? Какая здравомыслящая женщина расстанется с этаким чудом?
Он погладил колбасу с нежностью.
— И вообще… краковельская колбаса — залог мира и благополучия… Заверните. И бант, пожалуйста, понарядней…
— Мне кажется, что ты надо мной издеваешься. — Лихослав мрачно смотрел, как приказчик оборачивает колбасу в розовую бумагу, а поверху вывязывает бант.
Тоже розовый.
Бумага в лавке имелась, а вот бант Себастьян с собой прихватил.
— Ну что ты, братец! — возмутился тот почти искренне. — Как можно?!
Евдокию похитили прямо из постели, в которой она соизволила предаваться тоске.
Похитили, надо сказать, вместе с пуховой подушкой, облаченной в шелковую наволочку, и пуховым же одеялом. Одеяло было жарким и душным, но Евдокия все одно натянула его с головой, поелику, во-первых, приличным девицам тосковать полагалось самозабвенно, отрешившись от мира с его искушениями, а во-вторых, тоска сопровождалась слезами, от которых Евдокиино лицо, надо полагать, распухло и сделалось еще более некрасивым, нежели обычно.
— Гадство какое, — сказала Евдокия, которая только-только перестала всхлипывать и тереть нос. Чесался он то ли от слез, то ли от перышка рыжего, высунувшегося сквозь наволочку и забравшегося в ноздрю. Евдокия нос чесала.
И думала, что, к превеликому ее сожалению, остаток жизни под пуховым одеялом не проведешь. Надобно решать что-то…
…а стоило подумать о решении, как вспоминался Лихо.
И слезы вновь градом лились.
В общем, она повернулась на бок, твердо вознамерившись покинуть убежище и дойти хотя бы до ванной комнаты, глядишь, холодная вода и поможет со слезами управиться… но тут ее похитили.
— Держи крепче! — раздался знакомый и до отвращения веселый голос. — А то сбежит, лови ее потом по всей гостинице!
— Что вы… — хотела спросить, но сквозь одеяло разговаривать было неудобно.
Скрутили.
С подушкой вместе, в которую Евдокия вцепилась в отчаянной попытке удержаться на кровати.
Подняли. Понесли… и, главное, быстро так несли… а потом еще по ногам холодком потянуло… и Евдокии вспомнилось, что печали она предавалась почти неглиже, рубашонка батистовая с кружевами не в счет. Мысль эта оказала парадоксальное действие: вместо того чтоб вырываться и взывать о помощи, Евдокия затихла.
— Слушай, а она живая? Не шевелится, — заботливо поинтересовался ненаследный князь и, не дождавшись ответа, пятку пощекотал. А щекотки Евдокия боялась.
— Живая!
— Замечательно…
Лихослава она попыталась пнуть на голос, но тот, гад коварный, оказался недосягаем.
— Ева… сейчас мы тебя отпустим…
Хотелось бы.
И премного жаль, что печали Евдокия предавалась в обнимку с подушкой, а не с револьвером…
— Не отпустим, а немного развернем, — внес существенные уточнения Себастьян. — Если ее совсем развернуть, будет беда.
Будет, с этим Евдокия согласилась. Она уж постарается…
— Дорогая, а вы бы в обморок упали приличия ради… все-таки похищение…
— Не дождетесь, — буркнула Евдокия, выплевывая изжеванный от злости угол подушки.
Меж тем ее усадили, впрочем продолжая держать крепко, пожалуй, излишне крепко.
— Отпусти, — просипела Евдокия Себастьяну, который сидел рядом и откровенно ухмылялся.
— Если я тебя отпущу, ты драться полезешь.
— Обязательно.
— Лихо, может, все-таки передумаешь? Зачем тебе драчливая жена? В монастыре вот тишь да гладь… молитвы о спасении души…
Щека Лихослава нервно дернулась.
— В каком монастыре? — поинтересовалась Евдокия, сама придерживая одеяло, которое предательски норовило сползти.
— В том, в котором мой братец собрался от мирских искушений спасаться.