— Вижу. Тебе всегда было некогда… что бы ни происходило, некогда… — Ядзита вдруг поняла, что расплачется, но на плечо легла широкая тяжелая ладонь. И слезы отступили.
Не стоит этот человек слез.
Старый.
Плешивый. И голова крупная, тяжелая… нос кривоватый, узкие губы, лысина покрыта мелкими черными пятнами, словно чешуей.
Ее отец?
Неужели вот это — ее, Ядзиты, отец?
Мелкий, скособоченный… суетливый какой-то… вроде бы и стоит, а руки постоянно в движении пребывают… трогают то куб, то стол, то колбы перебирают, пересчитывают. И губы дергаются, шлепают беззвучно.
— Нам бы побеседовать о вашей дочери, — произнес Аврелий Яковлевич, отодвигая Ядзиту. И сам шагнул, вставая между ней и отцом. Защищал? Но кого и от кого.
— Полторы тысячи.
— Что? — Ведьмак сразу и не понял.
— Полторы тысячи злотней — и забирайте ее… только быстро… видите, оно скоро закипит…
Аврелий Яковлевич молча извлек чековую книжку.
Полторы тысячи?
В первый раз он просил больше… и обидно, и смешно. Выходит, Ядзита точно знает себе цену… и есть тот, кто готов заплатить.
Отец отвлекся ровно настолько, чтобы сцапать чек и сунуть его в карман потертого пиджачка.
— Позвольте поинтересоваться, — Аврелий Яковлевич обвел рукой лабораторию, — а чем вы занимаетесь?
— Разве не видно? — Получив деньги, отец утратил к гостям всякий интерес и явно тяготился их обществом. — Пытаюсь получить красную ртуть.
— А зачем?
Он отвлекся и взглянул на Аврелия Яковлевича с чувством полного своего превосходства:
— Естественно, для того, чтобы сотворить Lapis Philoso-phorum…[8]
В гостиницу Евдокия возвращалась в настроении приподнятом, чувствуя себя солидною замужнею дамой. Этого чувства неспособны были поколебать ни пуховое одеяло, в которое она куталась, хоть бы Лихо и предложил собственный плащ, ни самодовольная физия новообретенного родственничка, заявившего, что новобрачных наедине он не оставит, ибо карета наемная, а мало ли…
Лихо мрачно заметил, что много… не Евдокии, а этакой родственной заботы.
Себастьян оскалился. И хвост через ногу перекинул, сидит, черными глазами зыркает, выглядит до того счастливым, будто это его венчали…
— Кстати, — встрепенулся Себастьян, когда экипаж остановился перед гостиницей, — а в свадебное путешествие вы куда отправляетесь?
— А тебе зачем? — Лихо обхватил Евдокию вместе с одеялом.
— Ну… подумал, что давненько в отпуске не был… а Евстафий Елисеевич мне обещался…
Перспектива провести отпуск втроем Евдокию нисколько не вдохновила, и она, подтянув одеяло повыше, пообещала:
— Тогда и Аленку возьмем… чтобы парами.
Оценив этакий поворот, Себастьян пошел на попятную:
— Не стоит… я, пожалуй, еще немного поработаю… до осени… осень на Лазурном берегу, по слухам, диво до чего хороша…
…а в «Метрополе», в который Лихослав внес Евдокию на руках, их ожидал сюрприз.
Модеста Архиповна прибыли-с утренним поездом и, обнаружив недостачу дочерей, разволновались. О волнении говорил веер, массивный, из китового уса, которым Модеста Архиповна выразительно по ладони похлопывала, и взгляд, тяжелый, неодобрительный.
— Сбежала, значит? — сказала Модеста Архиповна, грозно брови хмуря.
Больше для порядку.
— Украли. — Евдокия вцепилась в мужа.
— Он? — Веер описал полукруг и уперся в лоб Лихослава, который от этакой простоты онемел.
Евдокия подумала.
Во-первых, мужа было жаль… а во-вторых, появилась у нее одна мысль, которая требовала матушкиной помощи… конечно, шантажировать родственников нехорошо, как и пользоваться их родственною любовью, но… в конце концов, она не ради себя, а исключительно для общего дела.
— Он, — всхлипнула Евдокия, пальчиком указав на Себастьяна, каковой наблюдал за сценой, привольно устроившись на низенькой козетке.
Сидел.
Ногу за ногу закинул.
