Лизанька швырнет в него булкой, которая все одно зачерствела, а на кухне аккурат свежие подоспели, и, подхватив юбки, удалится к себе.
Горевать.
Ныне поводов для печали было более обыкновенного, и постылый супруг являлся самым малым из них. Лизанька возьмет другую булку, которые ныне держала на туалетном столике вместо пудр и духов — от запаха парфюма ее мутило, — и белый конверт, доставленный накануне.
Ее, Лизавету Евстафьевну Стесткевич, любезно приглашали на свадьбу генерал-губернатора и Мазены Радомил…
…генерал-губернатора!
…и Мазены…
Лизанька всхлипнет, испытав преогромное желание оный конверт отправить в камин… подумать только… генерал-губернатор и эта потаскуха… отравительница… или они думают, что ежели Лизанька одержима была, то ничего и не помнит?
Помнит распрекрасно.
Лизанька повернулась к зеркалу, в котором отразилась растрепанная девица с опухшим лицом…
…значит, Радомильше генерал-губернатора в мужья, а Лизаньке какого-то приказчика?
…и папенька помогать отказался…
…и ребенок еще этот, которому Лизанька вовсе не рада была… она блистать хотела, а тут…
От обиды на этакую жизненную несправедливость в животе заурчало, и Лизанька торопливо слизнула с булки сахарную пудру, дав себе зарок, что эта булка последняя, съеденная ею… и завтра же она, Лизанька, сядет на диету.
…и будет блистать.
Несмотря ни на что.
Грель же, оставленный внизу, облегченно вздохнул и булку поднял. Повертел в руках. Сел в кресло… конечно, панна Богушова была женщиной… специфического толку, но все одно женщиной.
И какой…
…пусть мертвая, но…
…она до самой смерти за собой следила и после оной не перестала. И, говоря по правде, если поначалу Грель пришел в ужас от перспективы быть погребенным с панной Богушовой, то когда страх минул… ах, как она была добра! Ах, как умела слушать… сочувствовать…
…и, расчувствовавшись, собственною рученькой сняла с груди ожерелье…
…если продать, то получит Грель недостающую сумму для своего дела и… и разбогатеет.
Он погладит единственный уцелевший карман, улыбаясь этаким мыслям. Разбогатеет… конечно, разбогатеет… и откроет собственный торговый дом… и в колонии переселится… а может, и до того, как разбогатеет… небось за торговлею следить надобно… Лизанька-то навряд ли захочет отчий дом покидать, оно и к лучшему.
Грель закрыл глаза и улыбнулся.
Он был почти счастлив.
…Гавел долго не решался толкнуть калитку.
Стоял. Смотрел. На нее. На засов, задвинутый плотно. На аккуратный забор, покрытый свежею краской. На не менее аккуратный домик, из трубы которого поднималась нить дыма.
И на собственные руки в плотных перчатках.
К ним Гавел привык. И к костюму из аглицкой шерсти, шитому по мерке, но все ж тесному, неудобному. И Гавел в узких этих брюках, прихваченных у щиколотки на три белые пуговицы, в пиджаке с толстыми ватными плечами чувствовал себя самозванцем.
Еще вот шарф.
И шляпа. Аврелий Яковлевич уверял, что без желтой шляпы с тонкою каймой в нонешнем сезоне никак неможно.
— Пан ведьмак? — раздалось сзади. — Что-то случилось?
— Нет, — он обернулся, — ничего, и… да… наверное… Доброго дня. — Гавел поклонился и шляпу приподнял, чувствуя себя… да дурнем и чувствуя.
В шляпе.
И при костюмчике.
Месяц-то жарким выдался… и, должно быть, нелепым выглядит он в этом наряде, да еще в плаще, на плечи наброшенном. Плащ на меху, и не скажешь, что в карманах его, почти бездонных, многие важные вещицы лежат, без которых в Гавеловой нонешней работе никак не обойтись.
…да и мерзнет он.
Аврелий Яковлевич уверяет, что со временем Гавел притерпится к этой особенности, но и сам-то он порой шубу накидывает…
