– С орешками мне нельзя… – Он потупился, признаваясь: – От орехов почесуха приключается… но если только одну.
Конфету Евдокия передала под столом.
– Спасибо, – искренне сказал Аполлон. – Ты мне нравишься! Выходи за меня замуж!
И маменька, услышав заветное, радостно всплеснула руками: стало быть, поладили детки.
– Я… – Евдокия прокляла себя, знала же, что жалость до добра не доводит, – я подумаю.
– А чего думать? – Гражина Бернатовна разом позабыла про девок и срамные наряды, в которых ноги видать, а как ветер подует, то не только ноги, но и задницу… – Ты небось не молодеешь…
– Я подумаю, – повторила Евдокия, стискивая вилку.
Пусть могила недорытой останется, но сражаться Евдокия будет до последнего.
– …и женихи в ворота не ломятся. А когда б и ломились, то знай, что лучше моего Полюшки мужа не сыскать. Он у меня красавец…
Аполлон от матушкиной похвалы зарумянился, взор потупил, ресницами взмахнул.
– И умница, каких поискать… он у меня стихи пишет.
Неужели?
Евдокия заткнула себе рот конфетой. Шоколадной. С орехами. Ей-то точно запоры не грозили, впрочем, как понос, краснуха и прочие детские, давным- давно изжитые болезни.
– Полюшка, почитай свои стихи…
– Ну ма-ам…
– Почитай, сказала.
Аполлон со вздохом поднялся, вытер лоснящиеся пальцы о рубаху и, выпятив для важности грудь, прочел:
– Однажды, в погожую летнюю пору, корова нагадила подле забору…
Модеста Архиповна поспешно подняла граненый стакан с медом, притом хитро рукой заслоняясь, осы притихли, а Гражина Бернатовна захлопала, всем видом своим сына поддерживая.
И опять в Евдокию вперилась.
Надобно что-то сказать… Аполлон вон ждет, ковыряет пальчиком скатерть, смущение изображая.
– Жизненно, – оценила Евдокия.
И жених, глядевший на нее искоса, с опасением, должно быть почуяв в будущей супруге нездоровые критические наклонности, духом воспрял.
– А то! Корова-то соседская… нагадила, а оно и воняет… вот и сочинилось. Там еще мухи были. Но я про мух писать не стал.
– Отчего же?
– Рифмы не нашел. – Аполлон стыдливо потупился. – Мухи… и мухи… а два раза если, то это уже повтор будет. С повтором уже нехорошо.
– Мухи… духи… – пробормотала Евдокия, сдерживая смех.
– Мухи… духи… мухи…
Аполлон застыл. Взгляд его затуманился, рот приоткрылся; и оса, до того витавшая над сахарными локонами, стыдливо присела, не желая, верно, гудением своим прерывать тонкий творческий процесс.
– Придумал! – воскликнул Аполлон, ударяя в грудь пудовым кулаком. – Это… сейчас я… во! А над кучей мухи витают, точно духи!
Евдокия поспешно заткнула себе рот яблоком. Жених же, упершись в стол указательным пальцем, попросил:
– Выходи за меня… музой будешь.
Заманчивая перспектива.
– Я… – голос Евдокии дрогнул, – подумаю.
Естественно, заявление это было встречено будущей свекровью без должного понимания. Она поднялась и, обойдя стол – Гражина Бернатовна ступала важно, и колокола длинных юбок колыхались, – остановилась рядом с сыном.
– Думай, – сказала она. – Да не задумывайся. Мы небось в женихах не застоимся.
Погладила по кудрям, спугнув притихших ос. Кудри же под нажимом ласковой материнской руки захрустели.
– Мам, а можно я себе потом собаку заведу?
– Собаку? Ну зачем тебе собака, дорогой? – сказала Гражина Бернатовна и вытерла платочком лоснящиеся губы дитяти. – От собаки шерсть и блохи… а еще вдруг укусит?
…правильно, жена – она всяко собаки лучше.
К счастью, гости на чай задерживаться не стали. Должно быть, Гражина Бернатовна опасалась, что Евдокия коварно скормит драгоценному ее отпрыску не только шоколадные конфеты, но и крыжовенное варенье, на которое…
Чушь какая!
