панночка Белопольска гляделась вполне естественно. Следовало признать, что была она чудо до чего хороша, и красоты ее не портило ни дрянного кроя явно перешитое чесучовое платье, ни шляпка, щедро украшенная тряпичными маками. Шляпке этой, как и макам, исполнился не первый год, а потому лепестки их выцвели, а ленты обтрепались.
– Ой, представляете, а тут мне она и пишет! И дядечка еще так удивился, сказал, что она никогда-то нашу семью не любила, а тут пишет…
Панночке Тиане шляпка очень нравилась.
И нумера.
И собеседник, который, правда, говорил очень мало, зато слушал внимательно. Даже за ручку взял и в глаза заглянул со значением. Нет, панночка Белопольска хоть и была провинциалкою, но не была дурой, что бы там ни утверждала дядечкина супружница… и понимает, что от этих взглядов никакого вреда… она ж не на сеновал идти собирается. Вот если бы на сеновал пригласили, то она б отказалась!
А нумера…
…и тем более что господин в полиции служит… конечно, она понимает все распрекрасно… в Познаньске все полицейские такие обходительные? А то прям оторопь берет…
– Евстафий Елисеевич, – прохрипел Себастьян, когда девица все же замолчала и удалилась по своей девичьей надобности в комнату смежную, с изображением ночного горшка на двери, – вы за что меня ненавидите? Она… она же дура!
– Ну… у всех есть свои недостатки. – Познаньский воевода отер вспотевший лоб. – Зато красивая… и рода подходящего… и кандидатура на самом верху согласована.
– А она? Если она…
– Ближайшие два месяца панночка Тиана проведет в очень уединенном поместье…
…надо полагать, принадлежащем той самой престарелой родственнице, которая неожиданно – явно не без подсказки генерал-губернатора – вспомнила о троюродной внучатой племяннице…
Себастьян потер переносицу, чувствуя, что еще немного, и он сорвется.
– Евстафий Елисеевич… вы же понимаете, что я не только внешность беру и…
– Понимаю, дорогой. Потерпи уж. – Познаньский воевода вздохнул и похлопал Себастьяна по плечу. – Оно, может, и к лучшему, что дура… дуры не испугаются… ты, главное, себя за нею не потеряй.
И этот совет был частью давнего и известного лишь им двоим ритуала.
Как и мягкое:
– Ты уж поосторожней там, Себастьянушка.
Глава 4,
в которой речь идет о превратностях судьбы и службы
Капитан знает все. Но крысы знают больше.
Гавел Пантелеймончик дремал в кустах сирени. Оная наполняла тревожные сны Гавела тягучим ароматом, заставляя вздрагивать и крепче сжимать корпус старой камеры. Она давно нуждалась в починке, и собственное, Гавела, руководство не единожды намекало, что не след пренебрегать достижениями науки. Небось новые «Никонсоны» изображение дают четкое, дальностью обладают немалой, да и крепкие, что немаловажно для крысятника. Однако Гавел упорно хранил верность старенькой, купленной с первого гонорару еще «Канюше».
Он вздохнул, прижал нагревшийся корпус к щеке и губы вытянул.
Снилась Гавелу прекрасная Лизанька, младшая дочь познаньского воеводы. И во сне Лизанька щурилась, улыбалась, кокетничая, и тянула белы рученьки к нему, к Гавелу, разглядев его тень по-за широкими плечами ненаследного князя. Надо сказать, что во сне Гавела присутствовал и он, мешаясь объясниться с Лизанькой. А ведь в кои-то веки покинуло Гавела обычное его смущение.
И заикание.
И не краснел он, стесняясь мятой своей одежонки, неуклюжести своей, никчемности.
– Вон пошел, – сказал Гавел ненаследному князю, а тот, вместо того чтобы исчезнуть покорно – нечего по чужим снам шляться, – раскрыл красный коленкоровый рот и зашипел.
Тьфу.
И примерещится же такое!
Не князь, но полосатый матерый кошак вперил в Гавела желтые глазища. Скалился. Шерсть дыбил. И шипел, этак характерно, с завываниями, видать, конкурента почуял.
– Брысь, – чуть уверенней сказал Гавел, отползая в кусты.
Надо же, задремал, разморило яркое весеннее солнышко… эх, скажи кому, не поверят… а если поверят, то призадумаются, не постарел ли старый
