скороспелые романчики с вольнодумными девицами из числа самых благонадежных… впрочем, в сей ранний час парк, как говорилось, был приятно безлюден.
– Да… – Гавел оглянулся, профессиональным взглядом оценив и панораму и Лизаньку, столь удачно вставшую под развесистым кленом. – Можно и тут.
Он смутился и плечом дернул.
…ах, если бы батюшка не отказался помогать… упрямый он.
– Вы… вы ведь знаете, что скоро состоится конкурс? – Лизанька вооружилась платочком.
В свои шестнадцать с толикой лет она твердо усвоила, что в умелых руках батистовый платочек – смертельное оружие. И даже батюшка – уж на что упрям был – не устоял.
…правда, может, не в платочке дело, а в генерал-губернаторе, к которому маменька обратилась. Она-то за-ради дочериного счастья горы свернет.
Гавел же кивнул и насупился. Обеими руками он держал камеру, и Лизанька не могла отделаться от ощущения, что в нее целятся. Черный глаз камеры глядел пристально…
– И я… так уж получилось, что я буду принимать участие. – Лизанька прижала руки к груди, по мнению батюшки чересчур уж обнаженной, хоть и прикрытой легким кружевным шарфом. – Вы не представляете, чего мне это стоило…
…неделя вздохов и три дня слез.
Отказ от еды.
Упрямое молчание и неизменно скорбное выражение лица, которое, впрочем, на Евстафия Елисеевича действовало плохо. Он держался, как Белая башня под хольмской атакой, сделавшись глухим к просьбам, мольбам и маменькиным уговорам…
…а вот супротив генерал-губернатора не пошел.
– …и я осознаю, что сие против правил… но вы же понимаете, что я не могу отпустить его одного! – воскликнула Лизанька, смахивая платочком несуществующие слезы.
Гавел кивнул и помрачнел.
– Я… я с детства его люблю!
– Себастьяна? – уточнил Гавел скрипучим голосом, заставившим Лизаньку поморщиться. Мысленно, конечно, мысленно…
– Его… я понимаю, сколь просьба моя необычна, но… я узнала, что Себастьяна отправляют курировать конкурс…
– Что? – Гавел насторожился и подался вперед, сделавшись похожим на старую охотничью собаку, из тех, которых держит дедушка, не столько из любви к охоте, сколько из провинциальной уверенности, будто бы псарни и пролетка – необходимые для состоятельного человека вещи. Воспоминание о дедушке, матушкином отце, человеке суровом, обладавшем состоянием, окладистой бородой и препаскуднейшим нравом, Лизанька решительно отогнала.
После подумается.
– Ах, я не знаю… это все батюшкины дела… секретные…
Гавел подобрался.
– Мне лишь известно, что Себастьян будет на этом конкурсе… работать… под прикрытием…
…естественно, Евстафий Елисеевич не имел дурной привычки посвящать домашних в дела государственные, однако же по наивности своей он полагал, что драгоценная супруга его в достаточной мере благоразумна, дабы не совать нос в мужнины бумаги. И был в общем-то прав…
До государственных тайн Дануте Збигневне не было дела.
А вот до Лизанькиного будущего – было.
– Под прикрытием, – с расстановкой повторил Гавел и прищурился. Глядел он нехорошо, точно выискивал в Лизаньке недостатки.
– Да… и я… я подумала, что должна быть рядом с ним…
Молчит, невозможный человек.
Ждет.
– Там ведь будут женщины… и красивые… возможно, красивей меня. – Это признание далось Лизаньке с немалым трудом. – И как знать, на что они способны, чтобы…
…выйти замуж.
– …чтобы добиться своего… а Себастьян такой наивный… беззащитный…
Лизанька едва не прослезилась, представив своего жениха, ладно,
– Он вас не любит, – мрачнея, сказал Гавел.
– Пока не любит, – уточнила Лизанька, испытывая глухое раздражение.
Черствые люди ее окружают, не способные оценить прекрасные порывы юной души… а Лизанька, между прочим, ради князя на клавикордах играть
