– И… – Лизанька с интересом наблюдала за манипуляциями странного человека, который не стал ничуть приятней, – если я узнаю что-то… вы напечатаете?
– «Охальник» напечатает, – поправил ее Гавел.
Лизанька только плечиком дернула, особой разницы она не усматривала, но идея показалась перспективной…
Сплетни? Поскандальней? Уж Лизанька постарается… Недаром маменька повторяет, что в любви, как и на войне, все средства хороши.
Лизанька улыбнулась.
Она станет княжной… всенепременно станет…
О коварных планах дочери познаньского воеводы Себастьян, конечно, догадывался. И планы сии время от времени доставляли ему немалые неудобства. Однако этим днем занят он был делом иным.
Государственной важности.
Почти.
– Выходи, Себастьянушка. – Ласковый голос Евстафия Елисеевича проникал за тонкую дверь ванной, заставляя Себастьяна вздрагивать.
– Выходи, выходи, – вторил познаньскому воеводе Аврелий Яковлевич.
Старик мерзко хихикал.
Весело ему.
Нигилист несчастный…
– Не могу. – Себастьян поплотнее завернулся в простыню.
– Почему?
– Я стесняюсь.
Простыня была тонкой и бесстыдно обрисовывала изгибы Себастьяновой фигуры. Нет, следовало признаться, что при всей своей благоприобретенной мизантропии Старик дело знал и силы в Себастьянову трансформацию вкачал немерено. А панночка Тиана Белопольска, избавленная от ужасающего своего наряда, оказалась чудо до чего хороша.
Ах, какие вышли ноги…
…на таких ногах Себастьян сам бы женился.
А грудь? Не грудь, а загляденье… и талия тонка… и задница на месте… и даже хвост изменился согласно новому образу, сделавшись тоньше, изящней. На конце же проклюнулась белая кисточка, донельзя напоминавшая Себастьяну любимую матушкину пуховку.
Начальство молчало.
Себастьян держался одной рукой за простынь, другой – за ручку двери, потому как молчание это ему казалось крайне подозрительным.
– И чего же ты, свет мой, стесняешься? – гулким басом поинтересовался Аврелий Яковлевич, к двери приникая.
– Вы глазеть станете.
– Станем, всенепременно станем, – уверил ведьмак и в дверь стукнул. Легонько. Кулаком. Вот только кулаки у Аврелия Яковлевича были пудовые.
– Себастьянушка, – познаньский воевода отступил, решив воззвать к голосу разума, который твердил Себастьяну, что ручку двери отпускать не стоит, – мы же должны увериться, что превращение прошло… успешно.
– А если на слово?
Аврелий Яковлевич громко фыркнул и, пнув хлипкую дверь, которая от пинка треснула, велел:
– Выходи немедля…
– Себастьянушка, ну что ты смущаешься… все ж свои…
Свои в данный момент Себастьяна пугали ничуть не меньше, чем чужие, пусть и существовавшие пока сугубо в теории.
Но ручку он выпустил.
– …что ты ведешь себя, аки девица, – продолжил увещевать познаньский воевода.
– А я и есть девица, – мстительно отозвался Себастьян Вевельский, повыше поднимая простынку, которая норовила съехать самым что ни на есть предательским образом.
– Ты прежде всего старший актор воеводства Познаньского и верноподданный его величества…
На подобный аргумент возражений не нашлось, и Себастьян, придерживая простыню уже обеими руками, вышел.
В небольшой и единственной комнате конспиративной квартиры воцарилось молчание.
Недружелюбно молчал ненаследный князь Вевельский, пытаясь правым глазом смотреть на начальство – и пусть прочтет оно в этом глазу всю бездну негодования и вселенскую тоску, глядишь, и усовестится. Глаз же левый зацепился за Аврелия Яковлевича, который вроде бы ничего не делал, но не делал он это как-то слишком уж нарочито.
С показным равнодушием.
