Аполлон вздохнул и откусил от леденцового петушиного тела половину. Раз говорить не велено, он помолчит, он же ж не просто так, а с пониманием. Вон невестушка нечаянная, хоть и бывшая, хмурится, губу оттопырила, за косу себя дергает, небось печали предается.
А и сама виноватая… соглашалась бы, когда Аполлон ее звал замуж, глядишь, уже б до храму дошли… и зажили бы душа в душу, как маменька велит. Но маменьке Евдокия сразу не глянулась.
– Гонорливая больно, – сказала она, едва за ворота выйдя. – И старая.
Оно-то так… старая… на целых девять лет старше, а это ж много, почитай, половина Аполлоновой жизни… и потому жаль ее даже, бедолажную…
Аполлон вздохнул.
От жалости и еще от голодухи он повел носом, но в поезде пахло нехорошо, поездом. И то, верно маменька говорила, что все поезда – это от Хельма, что людям-то положено ногами по земле ходить. Или на совсем уж крайний случай бричкой пользоваться. А чтобы железная громадина, да паром пыхая, да по рельсам ползла… и воняла.
Или это уже от Аполлона?
Он поднял руку и голову к подмышке наклонил, пытаясь уловить, от него ли потом несет. А ведь мылся позавчера только… он бы и почаще в баню заглядывал, но мама боялась, что после парилочки застудится…
…как она там, одна и с шанежками?
Управится ли?
Аполлон вздохнул, скучая сразу и по маменьке и по шанежкам… и Евдокия, сунув кончик косы в рот, ответила таким же тяжким вздохом.
…ей думалось вовсе не о шанежках, но о мухах, кучах, Лихославе, который уперто не шел из головы, пяти сребнях, прихваченных исключительно из урожденной вредности, Аленке…
Лютике…
…и где они ходят? Поезд вздрогнул всем телом и загудел, предупреждая, что вынужденная остановка подходит к концу.
– Дуся, а мы… – Аленка открыла дверь и замерла, воззрившись на Аполлона, который, следовало признать, представлял собой картину удивительную. Он сидел, уставившись в окно, и в пустом его взгляде читалась нечеловеческая просто тоска… губы Аполлона шевелились, но благо с них не слетало ни звука… пухлые щеки расцвели красными пятнами… а щепкой от съеденного петушка Аполлон ковырялся в ухе.
– Гм, – задумчиво произнес Лютик.
И в эту минуту Аполлон обернулся. Взгляд его, зацепившийся за Лютика, медленно обретал подобие осмысленности. Рот приоткрывался, а подбородок вдруг задрожал часто, нервно.
– Не-не-нелюдь! – взвизгнул Аполлон неожиданно тонким голосом. – Дуся, не-не-нелюдь!
– Эльф, Поля. Просто эльф.
Евдокия вздохнула.
– Нелюдь! – Аполлон, справившись с приступом паники, поднялся. – Туточки люди приличные едуть, а они…
– Поля. – На сей раз Евдокия не стала ограничивать себя в желаниях и, дотянувшись, пнула несостоявшегося жениха. Он тоненько взвизгнул и коленку потер, уставившись на Евдокию с укоризною. Пускай смотрит. Ей вот полегчало. И вообще, раньше надо было пнуть. – Во-первых, едет здесь как раз он… и моя сестра. Во-вторых, эльфы к нелюди не относятся…
– Да?
Он тер коленку и носом шмыгал, готовясь расплакаться. Останавливало лишь то, что никто не спешил выразить сочувствие. Злые, равнодушные люди… а ведь синец останется. У Аполлона с рождения кожа нежная…
– Да, Поля… а в-третьих, тебе пора…
– Куда?
– Туда, Поля. – Евдокия указала на дверь. – Туда…
– Но… он… он… а он тут… с тобой… он…
– Он тут, – согласилась Евдокия. – Со мной. Он мой отчим.
– Нелюдь?
– Эльф.
– А мама говорит, что все эльфы – нелюди! – привел Аполлон веский, с его точки зрения, аргумент. – Их вешать надо. На столбах.
– Ваша мама… – Лютик улыбнулся. Умел он улыбаться так, что людям с куда более крепкими нервами становилось не по себе, – верно, очень мудрая женщина…
– Ага!
– …и ума у нее палата… однако, видите ли, любезный…
– Аполлон, – подсказала Евдокия, сжимая виски ладонями. Голова гудела и раскалывалась, и эта боль уже не отступит перед чарами Аленки.
