нос вконец обнаглевшим годоям!
— Нашла простеца — благородная госпожа, понимаешь! Между прочим, именно так все и было. Только он больше не про годоев говорил, а про… этих… Чже… Бохэмитов… Язык вывихнешь, короче.
— Про чехов. — Уродское слово
— Во-во. Он, говорит, с их отцом-совратителем, по птице гусь названным, словесами мерялся аж в ту пору, как мы с тобой еще под лавку не хаживали. И, говорит, совсем ему поперек души… сейчас, как это… а, отправить в огонь те уста, которые изрекли:
—
…И — будто вспышка в лицо, звон в ушах, в голове, во всем естестве. Как незапамятно давно, полжизни назад, при Жаржо. Как давеча, на мосту через эту их Крши-во-клат-нице, где оставили мы Малыша. Но выдержал шлем, и тогда, и тогда, и вот сейчас, ага.
…А мечу и рукам не привыкать, они сами все делают, и вот уже отлетает кто-то, валится другой, а третий — это он меня и угостил — замахивается повторно, но клинок быстрее цепового била, и падает наземь длань в сермяжном рукаве, отсеченная по плечо: цеп она так и не выпустила. Ну и держи себе, мертвячина, для мертвяков сейчас ваши шипастые кропила. Они страшнее страшного, когда через стену боевых возов лезть — однако ваши возы мы сейчас обошли! Обошли!!! Конец вам!!! Аааа!!!
Еще кто-то заносит на меня цеп, промахивается и падает от моего меча. Крики вокруг, звон и грохот вокруг: не все промахиваются. Стеной стоит мужичье, держится стойко, крошит и кропит все кровавым елеем — но умирает, умирает, умирает…
В плен их разрешено не брать. А я так бойцам своего отряда прямо-таки
Главнокомандующая мой приказ слышала, однако ж промолчала, никак его не отменив, не смягчив даже. У нас с ней к богемскому мужичью счет поверх всех особый, за одно и то же. За одного и того же. За брата.
Прямо перед нами откуда-то высыпала целая толпа мужичья и с немыслимой сноровкой — да, это они умеют — оборотилась строем. В Черном отряде такая черная шутка есть: «Когда еретик склонит пред тобой колени — моли о пощаде!» Воистину так, только мы, пощады не давая, сами о ней тем паче не молим.
И вот на колено пал первый ряд еретиков, взметывая перед собой эту жуткую дрянь, стреляющие палицы свои, все время забываю, как они зовутся. Второй ряд — цепоносцы, уже занесли на взмах тяжеленные кропила, один удар у них точно будет. А за их спинами, меж плечами, с боков — опять огнестрельщики.
Жарко сверкнуло, грохнуло из рядов — и тяжелее, гулче грохнуло справа, с деревянной башни в три яруса: она нам ох как вредила с самого начала боя, хотя влеклась по полю медленно, не каждый раз поспевая к месту со своими пушками. Сейчас ей тоже не следовало бы поспеть, на то и был расчет, а вот — перезарядили еретики свои орудия.
Грохнуло, плюнуло пламенем, ударило свинцом, стрелами, шипастыми билами кропачей — в нас; ударили наши мечи, ударили в строй наши кони грудью и копытами. Это еще помнилось. Потом были мысли простые, краткие, черно-алые. В слова и воспоминания их не облечь.
Время спустя оказалось, что я пеш и даже лежач. Приподнялся. Обнаружилось, что я и жив вдобавок. А вот те, кто подо мной, на мне, вокруг — нет. И только по доспеху или остаткам его можно отличить экоршера от еретика.
