его что-то изменилось. Любопытство уступило место изумлению. Лицо этой женщины было ему знакомо – только он знал ее под другим именем.
Но Пестрянка приметила эту заминку. Пол под ногами будто растворился, и она зависла на воздухе: муж ее не узнал!
А Хельги взял ее за руку и подвел к столу, где было светлее. Она повиновалась, едва переставляя ноги.
Она и сама узнавала мужа с трудом. За эти три года Асмунд сильно возмужал: прибавил в росте, раздался в плечах, лицо его сильно загорело под греческим солнцем и обветрилось, юношеский румянец щек скрылся под золотистой бородкой. И выражение стало другим: теперь это был не отрок, а зрелый муж, привыкший думать за себя и других. Это был человек, которого Пестрянка едва знала. Настолько не тот, что все ее лелеемые воспоминания трехлетней давности вдруг показались сном. И потому она не удивлялась, ясно видя вопрос в его чертах: кто ты? Неужели та самая… Здесь, в Киеве? Три года спустя? Зачем?
– Тебе что – не сказали? – спросил у брата Хельги и посмотрел на Мистину.
О Пестрянке Асмунду никто на княжьем дворе ничего не сказал. Даже Эльга, захваченная новостями из заморья, не вспомнила о ждущей его плесковской жене, а в мыслях Ингвара, Мистины и прочих мужчин та занимала места не больше, чем дворовая кошка.
И вот теперь он просто онемел. Куда прочнее, чем на царском обеде. На ум приходил один вздор, хотелось спросить: «Откуда ты взялась?», «Зачем ты здесь?» – но Асмунду хватило ума не говорить этого вслух.
– Это Пестрянка, Чернобудова внучка, жена твоя, – с мягкой усмешкой напомнил Хельги. – Язык проглотил от радости?
– Да уж… не ожидал… – наконец Асмунд обрел голос. – Давно ты здесь?
– Недели три уже, с конца жатвы, – вместо Пестрянки ответил Торлейв. – Это мы ее привезли. Думали тебя порадовать, а ты в Греческом царстве оказался.
– У вас и сынку уже два лета, – добавила Ута, надеясь, что теперь-то бестолковый брат оживет и обрадуется. – Только его спать уложили. Хочешь посмотреть?
– Что посмотреть?
– Сына твоего посмотреть! Аська, очнись! Что ты словно корнями обведенный![17]
– Будь жива! – Асмунд опомнился настолько, что догадался поздороваться с Пестрянкой, и даже подошел поближе. – Ну, как у вас дома дела? Вы чего приехали, – он оглянулся на отца, – случилось что?
Торлейв и Хельги стали рассказывать, как получили весть о вокняжении Ингвара и Эльги в Киеве, как решили ехать сюда, как пошли дела и чего они добились. Мужчины уселись к столу, позвали Свенельда, Ута велела подать пива, хотя Асмунд и Мистина хорошо угостились еще у князя. Пестрянка села на прежнее место. Сложив руки на коленях, она почти не двигалась и чувствовала себя как во сне. Асмунд сидел лицом к ней, и она хорошо его видела; время от времени он устремлял на нее взгляд, но скорее недоумевающий, чем радостный. Он понял, что случилось – к нему приехала та «купальская» жена из Варягина, – но никак не мог сообразить, как ему теперь быть. Чего ей дома не сиделось, коли там все хорошо?
А в Пестрянке вскипели все те чувства и мысли, от каких она не раз уже плакала. Вот ведь дура она была, что решилась на эту поездку! Муж не просто ей не рад – он вовсе не понимает, чего ей здесь нужно! Жила бы себе со своим дитем в Варягине – кормят же, не гонят, не обижают. Она, плесковская жена, осталась в его далекой прошлой жизни, откуда он давно уехал и не собирался возвращаться. Здесь, в Киеве, у него сложилась совсем иная жизнь. Особенно с минувшей весны. Здесь он – брат русской княгини, близкий и доверенный соратник князя, посол и воевода! Ему, конечно, полагается жена, иначе люди уважать не будут, но не такая! Воеводская дочь, знатного рода, с богатой и влиятельной родней! Как та черниговская девка, как ее там зовут… И она, Пестрянка, нужна Асмунду, как камень в каше. Проку никакого, только мешает и об ложку скребет! Хотелось встать, забрать свое сонное дитя вместе с одеялом и уйти – прямо так, пешком, в ночь. И идти, пока не придешь домой, в Варягино… или в Чернобудово, к своей родне. Зачем ей теперь в Варягино, где живет семья мужа, если он не желает ее знать?
Но чем она провинилась? Чем заслужила? От гнева и обиды на глазах вскипали горячие слезы, но Пестрянка с усилием принуждала себя погодить горевать. Может, он еще опомнится и все наладится?
Хельги сидел к ней спиной, но два или три раза оборачивался, улыбался, кажется, подмигивал ободряюще. Но она даже не пыталась улыбнуться в ответ. Будто в прорубь провалилась – впервые за восемнадцать лет жизни Пестрянка переживала такое полное крушение всех надежд и ожиданий. Казалось, дальше никакой жизни не будет.
В эту ночь Пестрянка спала, как и раньше, в девичьей с ребенком, а Асмунд ушел в дружинный дом, где обитал до отъезда за море. Несколько дней миновали без особых перемен. Асмунд и дома почти не бывал: утром они с Мистиной завтракали в гриднице и сразу уходили к Ингвару, а возвращались ночью, если возвращались вообще. С Пестрянкой Асмунд едва обменивался парой слов и явно не знал, о чем говорить. Даже ребенок не помог. Асмунд взял сына на руки, когда ему его дали, и спросил, как зовут.
– Никак! – Ута посмотрела на брата с выразительным упреком. Преданная своей семье, она сердилась на него за пренебрежение родной кровью. – Кто должен был ему имя-то дать? Отец, то есть ты! А ты его впервые видишь!
– Вот теперь и даст! – сказал Торлейв. – Поговорим вечером.
Но вечером Асмунд вернулся, когда и дети, и деды уже спали. В княжьей гриднице имелся более важный повод для разговоров.
