в тех же годах, что и мои. А мои, должно быть, ревут день и ночь: они остались на одних челядинок, как и весь наш дом. Едва ли у Володислава и Маломира в эти дни много времени на детей и хозяйство!
Порой я выходила на забороло и смотрела в сторону Коростеня. Теперь, когда судьба моя была на переломе и я не знала, кто мне друг, а кто враг, на память невольно приходило все то, что я так много лет изо всех сил старалась забыть.
Когда в Киеве случился переворот, я была еще мала и почти не осознала, какие перемены он нам несет. Я знала, что была какая-то шумная свара, убили какого-то чудовищного вупыря, который пил кровь, что дедушка Предслав захворал, да и отец несколько дней был болен, а мать рыдала и неразборчиво проклинала дядю Ингвара. Отец поправился, но дела не наладились. Дедушка умер, и почти сразу семья стала собираться к отъезду. А мне предстояло остаться. Как объяснила мать, я обручена с древлянским княжичем и поэтому они не могут взять меня с собой. Мне предстояло жить в Киеве, пока не придет время выходить замуж.
Даже сейчас я едва сдерживаю слезы, когда вспоминаю это. Теперь, когда я уже давно взрослая женщина и мать своих детей, я понимаю, чего стоило моей матери расстаться со мной. Или нет, не понимаю. Не знаю, что могло бы заставить меня покинуть на чужих людей Малку… ее оторвут от меня только вместе с руками. Ну, пусть меня покинули не на чужих… Впрочем, тогда и близкие родичи были нам злейшими врагами.
Еще до всех этих событий в нашей семье появилась Деляна, обрученная невеста моего брата Оди. Ей было тогда всего три года, да и нам немногим больше, но мы, дети, совершенно спокойно приняли мысль, что Оди и Деляна станут мужем и женой, когда вырастут. Взрослому это кажется нелепым и смешным, но трехлетняя девочка совершенно естественно принимает мысль, что у нее уже жених, и даже сама его ищет: ведь всем же нужен жених! Деляна, как я теперь понимаю, была тогда слишком мала, чтобы полностью осознать свое горе: смерть отца, разлука с матерью и родной семьей… Она поревела, но вскоре утешилась, и мы стали жить, будто она была еще одной дочкой моих родителей. Мы втроем неплохо ладили, и мой брат Оди был очень приветлив с нами обеими.
Как горько мне вспоминать Оди! Вот странно: он остался в моей памяти мальчиком лет десяти, но и сейчас в воспоминаниях я смотрю на него снизу вверх, как на старшего брата. Он был не просто добрым: никогда не бил нас с Деляной, не дразнил, не отнимал и не ломал наши игрушки, а, наоборот, сам делал их для нас. А сколько ума дали ему боги! От дедушки Предслава Оди лет в семь-восемь научился читать по-моравски. Дедушка учил и нас, но нам с Деляной моравская грамота не давалась. Мы пробирались с буквы на букву, как через бурелом, и на эту борьбу уходило столько сил, что смысла читаемого мы никак уразуметь не могли. Помню какие-то обрывки: «Приде преемник Асклепиода место ин воевода именем Агрипа… блаженный же Василиск бяше в темнице…», «Вас крепит пища, мене же Христос, вас насытят мяса, мене же молитва…». Оди объяснял нам, что все это значит, но повести были такие невеселые, что своим чадам я их не рассказываю.
Я часто жалею об Оди. Если бы он остался жив! Мне было бы спокойнее знать, что где-то у меня есть брат. Наверное, и к рыжему Хакону я потому так сильно привязалась за такое недолгое время, что в сердце моем все еще живет старший брат и я не могу перестать ждать его.
После отъезда родителей и Оди мы с Деляной остались среди врагов, как мне казалось. Эльга была добра к нам, но ей, новой киевской княгине, некогда было с нами заниматься, и очень скоро мы перебрались на жительство к Уте. У той было тогда двое маленьких детей, и она ожидала третьего – это оказалась Держанка, – а еще растила четверых детей покойного ловацкого князя Дивислава, ее первого мужа. И при этом она находила для меня и время, и доброе слово. Мистина обращал на нас всех меньше внимания, но тоже был с нами добр. Когда я, уже незадолго до замужества, узнала, что он и Свенгельд главным образом устроили тот переворот, мне было трудно в это поверить. Это они изломали судьбу моей семьи – те, кто вырастил меня! Тогда я даже радовалась, что мне вскоре предстоит выйти замуж и уехать отсюда, подальше от них.
Только здесь, в Коростене, когда Багряна с первых дней принялась учить меня заново делать решительно все, еще приговаривая презрительно «у вас, у руси», я осознала: да, я – из руси. С этим ничего не поделать. Да и разве у других не бывает раздоров?
Если бы я могла возненавидеть их всех! Ингвара – брата моей матери, который лишил моего отца его законного наследства. Мою мать, которая предала меня, бросив одну. Всю «эту русь», к которой я принадлежала по рождению и воспитанию. Если бы я могла встать на сторону древлян, чьей княгиней меня сделала судьба, раз и навсегда решить, кто мне друг, а кто враг. Но я не могла. Голос крови слишком силен, и через шесть лет замужества я продолжаю чувствовать себя деревцем, вырванным из родной почвы и пересаженным в чужую. Мне мерещится, будто я стою на жердочке над рекой, а вокруг туман…
И ладно бы я одна стояла на этой жердочке. Я же стою с двумя детьми на руках! Двумя единственными, но такими дорогими корнями, которые я поневоле пустила в древлянскую землю.
И вот, двенадцать лет спустя после изгнания мого отца, все повторяется! Снова тот же Мистина Свенельдич явился в мой дом и если не разрушил его пока, то уже основательно расшатал…
– Дроттнинг, зачем ты здесь мерзнешь? – раздался позади меня знакомый голос.
К вечеру стало прохладно, и я взяла у Соколины старую свиту ее матери, в которую теперь и куталась.
Я обернулась: позади стоял тот темнобородый, с щитом на плече и со шлемом в руке. Надо думать, пришел нести дозор в свой черед. Теперь на нем был короткий, до бедер, плотно облегающий кафтан из толстой рыжевато-коричневой шерсти со свалянным ворсом – я таких никогда не видела. Края его были оторочены чем-то вроде меха, сделанного из крашеной овечьей шерсти, и застегнуты двумя круглыми бронзовыми застежками: на груди и на бедре. На
