– Что еще за беса ты нам суешь? – удивился Святослав.
– Это истинный демон, – кивнул Хирам. – Он очень неуживчив, я нанял его, когда пострадал от разбоя и мне очень нужны были новые люди. Но он со всеми ссорится и чуть что затевает драку. Клянусь богом, я чуть не бросил его посреди степи. Вчера его побили одиннадцать раз – я сам виноват, что число стало нечетным, но эти его недозволенные речи… Не желаю с ним больше иметь дела, он навлечет на меня божий гнев. Но мне не разрешают оставить его здесь. Сам бог свел нас всех здесь: он проводит вас к Днепру, и пусть никогда не возвращается. Вас же всего девять, значит, больше девяти раз за день ему едва ли достанется.
Русы переглянулись. Навязывать себе на шею такое сокровище по пути через чужую, враждебную землю никому не хотелось. Но на оплату проводника не оставалось средств: разве что продать чей-нибудь меч – «или Девяту», как предлагал Икмоша, но оба предложения Святославу не нравились. «Я так похож на дурака, да? – ответил им один булгарин, с которым они пытались сговориться на гостином дворе. – Задаром идти через степь, рискуя своей жизнью, а потом чтобы вы, придя на место, меня просто убили, или взяли в рабство, или выгнали взашей без медного фоллиса? Кто вы такие, почему я должен вам верить?»
Вид русов, и правда, не особо внушал доверие, а денег на покупку оного не хватало.
– А этот твой бес точно дорогу знает? – усомнился Градимир.
– Расспросите его и сами убедитесь.
– Он кто родом?
– Хазарин, но понимает по-славянски.
В тот же вечер Хирам привел проводника, который нес на плечах обещанные мешки с припасом. Они ждали драчливого здоровяка, но это оказался мужичок невысокого роста, худой, жилистый, чернявый, настолько обожженный солнцем, что возраст его определялся с трудом – больше двадцати, но меньше шестидесяти. Зато темные глаза горели недобрым огнем, правая бровь была изломана шрамом, а на лице – вернее, на роже, – виднелись две-три свежих ссадины. Звали его Елаш, но русы сразу стали называть «наше лихо».
– Слушай, ты! – Икмоша подошел к нему, не приближаясь вплотную, но всем своим видом выражая готовность размазать хазарина по стенке. – Мы идем к Днепру. Ты нас ведешь. Если приведешь по-хорошему, дадим тебе гривну серебра и коня. Задумаешь лихо – сверну шею.
– Трех коней, – угрюмо бросил Елаш. – Сворачивали уже такие…
– Двух!
– Двух коней и барана! Или возьми барана и пусть он тебя ведет через степь!
Еще два дня отдыхали в гостином дворе, объезжая своих новых лошадей, чтобы попривыкли к хозяевам. На третий день, едва взошла утренняя звезда, тронулись в путь – прямо в степь, где не видно конца и края. Из Елаша Лихо удалось выжать, что к Днепру можно выйти дней за семь-восемь. Ну, если все будет хорошо…
Когда предстоящие перемены стали известны киевской дружине, радости они вызвали немного. Один только Стейнкиль обронил: «Повезло нам», – но взгляд его не потеплел при этом, а гриди вокруг стояли с настороженными лицами, лишь кое-кто пытался неуверенно улыбнуться. Улеб с трудом сдерживал желание сказать: «Я не виноват». Он понимал отроков: Святослава все любили, почитали, и теперь людям с трудом давалась мысль о том, чтобы заменить его другим, к тому же – одним из своих. Он и сам бы думал так же, если бы ему предлагали в князья… ну, Стейнкиля, Радольва… В общем, кого-то из тех, кто раньше был одним из многих. Ведь все двадцать лет своей жизни Улеб считался лишь троюродным братом Святослава, двоюродным племянником Эльги. Благодаря высокому роду отца и матери, их близости к князю Ингвару и его жене, Улеб считался лишь на полступеньки ниже Святослава, служил чем-то вроде моста между княжьей семьей и дружиной, которые и без него пересекались неоднократно. Но все же князь должен быть не таким. Князь – особенный. Святослав с рождения был особенным, а Улеб – нет.
Снова поползли разговоры: мог ли Улеб все же найти Святослава, если бы задержался на том берегу близ Карши подольше? В другой раз никому не пришло бы в голову, что Улеб мог нарочно оставить своего брата. Но когда выяснилось, что он стал наследником Святослава… Улеб не слышал подобных обвинений, но чувствовал, что гриди могут думать и об этом.
Хуже всех к новому вождю отнеслись остатки Икмошиной ватаги. Из нее в Киеве сейчас оказалось только трое: Добровой, Жарко и Гвездан. Они были детьми прежних жен Ингвара, перед его женитьбой на Эльге розданных гридям; рожденные от других мужчин, сейчас эти дуралеи начали болтать: дескать, а может, и мы тоже сыновья Ингвара, раз такое дело! Если Улебке можно, мы-то чем хуже?
– Мы уйдем! – объявил Добровой, оставшийся над ними старшим. – Святославу мы служили, а Улебке не будем! Мы, может, сами такие же князья!
Правда, на другой же день новоявленные «князья» исчезли: срочно отправились в Витичев, как объявил дружине Асмунд. Причем надолго, поскольку Желька, мать Добровоя и Жарко, уехала с ними. До этого Желька и три молодые бабы – жены Красена, Вемунда и Дремы, – все слонялись по городу и причитали о пропавших молодцах, чем тревожили умы. К Эльге Желька таскалась каждый день, но та, и без нее имея довольно забот, скоро велела не пускать. Молодухи остались на местах, но притихли. Видимо, кто-то им объяснил, что слишком громкие глотки замолкают навсегда. Однако любви к Улебу в
