Зато мы защищены!
…Или, скажем, когда – от чего вы сейчас особенно громко верещите? – о! педофил! – тащит куда-то ребёнка, это, конечно, совершенно чудовищное происшествие, но о какой-то победе и речи нет. А вот когда миллионы взрослых людей во всем мире вдруг понимают, что боятся обнять чужого ребёнка (да и своего, пожалуй, лучше не надо, целее все будем), поиграть с ним, схватить на руки, подбросить, поймать, закрутить, в этот момент приходится признать, что зло победило.
В мире стало настолько меньше любви и настолько больше страха, что может и ну его к чёрту совсем – мир, где сосед дядя Жора не станет катать нас с Наташкой на санках, а соседка тётя Валя с криком убегает при всякой моей попытке залезть в её кресло и обняться, просто так, от полноты чувств, и ещё потому что мы ходили сегодня вместе за ежевикой, и это было здорово (но мы, конечно же, никуда не ходили, с чужим ребёнком, в лесопосадки – вы что?!)
Зато мы защищены от педофилов. Зато мы защищены! Даже, знаете, как-то не смешно.
И, кстати, я уже давным-давно понимаю, что, скажем, во Второй Мировой на самом деле победили нацисты – таким причудливым, непонятным им самим способом. Потому что когда каждый второй условно интеллигентный человек считает своим культурным долгом время от времени сложить ротик куриной гузкой, сказать: «Эти немцы такие неприятные фашисты, все как один», – это и есть настоящий нацизм, именно так и устроена голова нациста, а как же ещё. Мир прост, понятен и привычно, успокоительно страшен: все немцы – фашисты, русские – пьяницы и скоты, негры, китайцы, арабы, евреи – ну сами что-нибудь обидное про них придумайте, не маленькие, у меня всё равно не получится, потому что мой опыт и здравый смысл подсказывают, что все, в общем, разные, сознание формируют язык, культура и прочий общий контекст, а вовсе не национальность, в этом смысле я совершенно не в тренде, у меня, такая трагедия, есть голова на плечах, в голове хлюпает умный мозг, и знали бы вы, как мне – даже не страшно, скорее грустно ходить среди вас, время от времени мякая, как голодный котёнок: «Думайте, думайте, думайте, хотя бы несколько секунд думайте перед тем, как выключить голову и завизжать от страха за компанию с уважаемым человечеством, потому что здесь и сейчас носят так».
Но я всё равно, конечно, хожу и мякаю, потому что воинский долг никто не отменял.
Как-то вдруг дошло, что у меня нет имени. Уже давно.
То есть произносимого и написуемого – нет. Есть имя-из-паспорта, имя-со-школьных-времен, имя-часть-работы. Не имена – а так, цветные наклейки, чтобы было примерно понятно, о чём речь.
Очень примерно.
Оттого, что настоящего имени нет, служебные имена множатся. Собираясь с кем-то встречаться, я вспоминаю, как этот человек привык меня называть. Чтобы откликаться сразу, а не после того, как трижды обратится по имени и дёрнет за рукав. Иногда путаю, но, в общем, справляюсь.
Помню, еще летом пришло в голову, что если делать выставку картинок, или, к примеру, книжку-альбом. Это же придётся как-то подписывать. Одним из имён, которые не имеют не малейшего отношения к условному «автору» работ.
Сразу прошло желание что-то делать.
…Боже, знал бы кто, как задрало врать – не ради смеха, игры, или, напротив, спасения. А только потому, что у людей, видите ли, принято как-то называться. Положено, точка.
Какая всё же невероятная нелепость эти ваши имена. И вообще почти все.
Когда мы в начале 1995-го года по ходатайству галериста Бернхарда Виттенбринка, умницы и красавца, почти точной копии Дункана Маклауда из телесериала «Горец» получили стипендию Мюнхенского магистрата и поселились на вилле Вальберта в городке Фельдафинге, вспоминая о котором я всегда говорю, что градообразующее предприятие там поля для гольфа (и это чистая правда).
– так вот, в ту пору мы были так ошеломлены обрушившимся на нас сочетанием красоты мира, возможности ежедневно вкусно есть, обаяния Бернхарда и приехавшего к нам договариваться о выставке Михеля, который как бы всегда стоял на борту невидимой подводной лодки, и немеряного, нечеловеческого количества работы, которую в связи со всем этим надо было сделать.
– так вот (я когда-нибудь всё-таки закончу это самое длинное в мире предложение), в этом состоянии нам было совершенно не до соседей по вилле. Есть и есть, не мешают, и хорошо.
