Его окружало присутствие Финна: вонь кубинских сигарет, табачного дыма, пропитавшего ветхий твид, старых пыльных механизмов, принесенных в жертву ржавчине.
– Ненависть поможет тебе пройти, – продолжал голос. – В мозгу есть масса крошечных переключателей, и ты дергаешь их один за другим. А теперь ты должен
– А, Нейромант, – сказал Кейс.
– Мне не дано знать его имя. Но он уже сдался. Теперь нужно беспокоиться о тессье-эшпуловском льде. Не о стене, а о внутренних вирусных системах. «Куан» совершенно не защищен от некоторых программ, которые рыскают там, внутри.
– Ненависть, – произнес Кейс. – Ну и кого же мне ненавидеть? Посоветуй что-нибудь.
– А кого ты любил? – спросил голос Финна.
Кейс заложил крутой вираж и спикировал на голубые башни.
Навстречу с украшенных солнечными дисками шпилей устремились сверкающие пиявки, сделанные из подвижных световых плоскостей. Они кружились сотнями, безо всякого порядка, словно листки бумаги, подхваченные ветром и оседающие на мостовую.
– Глитч-системы, – пояснил голос.
Полный жгучего омерзения к самому себе, движимый этим омерзением, Кейс рвался к цели. «Куан» пробил первую линию обороны, расшвырял световые листья, но утратил при этом какую-то долю своей плотности, вещественности, информационная ткань заметно ослабла.
И тогда – силой древней алхимии мозга – в руки Кейса влилась ненависть.
За мгновение до того, как жало «Куана» пронзило фундамент первой башни, Кейс достиг мастерства, превышавшего все мыслимые и немыслимые пределы. Выйдя за пределы эго, за пределы личности, за пределы самоосознания, он двигался, слившись с «Куаном» воедино, уклонялся от противников фигурами древнего танца, танца Хидэо, с изяществом и легкостью, дарованными ему интерфейсом «тело—мозг» и пронзительной, всепоглощающей ясностью желания умереть.
И одной из фигур этого танца было легчайшее прикосновение к тумблеру…
Неоновый лес, дождь, моросящий на горячий асфальт. Запах жареной пищи. Руки девушки, сомкнувшиеся на его пояснице в душной темноте припортового гроба.
Но все это отступало, уменьшалось по мере того, как отступал и уменьшался город, город Тиба, город упорядоченных данных компании «Тессье-Эшпул СА», город дорог и перекрестков, нанесенных на поверхность микрочипа, рисунка на пропотевшем, свернутом полоской и затянутом в узел шарфике…
Очнуться под голос, подобный музыке, под мелодичный нескончаемый напев платинового терминала о швейцарских номерных счетах, о перечислении Сиону через багамский орбитальный банк, о паспортах и билетах, о глубоких, фундаментальных переменах, которые будут произведены именем Тьюринга.
Тьюринг. Он вспомнил трафаретный загар под искусственным небом, тело, падающее с железного мостика. Вспомнил Дезидерату.
А голос все пел и пел, погружая его во тьму, но теперь это была его собственная тьма, его кровь и сердцебиение, тьма, в которой он спал каждую ночь своей жизни, тьма, прячущаяся за его веками, а не за чьими-нибудь еще.
А потом он проснулся еще раз, думая, что все еще спит, и увидел широкую белозубую улыбку, инкрустированную золотом; Аэрол пристегивал его в противоперегрузочную сетку «Вавилонского рокера».
Под ритмичное, как пульс, биение сионского даба.
Кода
Отъезд и возвращение
24
Она ушла. Кейс почувствовал это сразу, как только открыл дверь их номера. Черные пуфики, деревянный пол, натертый до тусклого блеска, бумажные ширмы, расставленные со столетиями воспитанной заботливостью. Она ушла.
На черном лакированном баре лежала записка – листок бумаги, сложенный пополам и придавленный сюрикэном.
Кейс выдернул его из-под девятиконечной звездочки и развернул.
СЛУШЬ, ВСЕ БЫЛО О’КЕЙ, НО ЭТО МЕНЯ РАССЛАБЛЯЕТ,
А У МЕНЯ СВОЯ ИГРА. СЧЕТ Я УЖЕ ОПЛАТИЛА.
НАВЕРНОЕ, ТАК УЖ Я УСТРОЕНА. НЕ ИЩИ НА СВОЮ
ЗАДНИЦУ ПРИКЛЮЧЕНИЙ, ЛАДНО? ЦЕЛУЮ, МОЛЛИ.
Он скомкал записку и бросил ее рядом с сюрикэном. А затем подцепил звездочку пальцами и подошел к окну. Эта штука обнаружилась в кармане куртки, когда они улетали с Сиона на пересадочную станцию «Джей-Эй-Эль». Кейс взглянул на сюрикэн. Когда Молли делали последнюю операцию, они
