— Смотрите, — тихо сказал Пирогов. — Кто это там едет?
Он слегка раздвинул рукой кусты, чтобы Алеше и артисту лучше было видно.
По дороге ехали всадники. На гнедом жеребце восседал прямой, как палка, человек в серой шинели и кожаной фуражке, на околыше которой мерцала кроваво-красная большевистская звезда. У него было чуть вытянутое, бледное, с землистым оттенком лицо с какими-то неопределенными, словно подтертыми ластиком чертами. Глаза не то черные, не то темно-серые, глубоко посаженные и какие-то тусклые, будто матовые.
Он повел носом вправо и влево — как бы принюхиваясь, и вдруг остановил лошадь прямо напротив кустов, где прятались Алеша Берсенев и его спутники. Кончик носа у человека был острый, ноздри — тонкие, трепещущие.
Всадники проехали мимо, но один из них остановился рядом с бледнолицым. Этот был широкоплечий, кряжистый, в черной, сильно заношенной фуражке. Он выправил коня и спросил:
— Что случилось, товарищ Глазнек?
— Ничего. Показалось, — ответил тот тихим, сипловатым голосом.
Кряжистый огляделся по сторонам и сказал:
— Мальчишка не мог далеко уйти.
— Верно, не мог, — ответил бледнолицый.
— Думаете, эти двое все еще с ним?
— Не знаю.
Конь под широкоплечим слегка взбрыкивал. Широкоплечий осадил его и раздраженно произнес:
— Черт! Вымотался, сил нет! Задница — будто на маслобойне побывала! И голова раскалывается. Дернул же меня черт с батькой пить.
Бледнолицый недобро на него прищурился.
— Он вам уже «батька»?
— Бросьте, комиссар. Я ведь это так сказал — к слову. Черт, как же все-таки болит задница. Честное слово, поймаю сучонка — на ремни порежу! Самолично! Столько мучений из-за какого-то щенка. Скажите хоть, что такого важного он тащит?
Бледнолицый промолчал.
— Военная тайна? — с легкой усмешкой осведомился широкоплечий.
Комиссар и на этот раз не ответил.
— Ох, тайны, тайны… — проворчал широкоплечий. — Наверно, тащит пуд золота. Не иначе.
Он стегнул лошадь и поскакал догонять своих товарищей. Комиссар проводил его холодным, оловянным взглядом, затем еще раз внимательно посмотрел на кусты, отвернулся и медленно тронул лошадь.
Только когда всадники скрылись из глаз, когда затих перестук лошадиных копыт, Пирогов решился заговорить.
— Фу, пронесло, — облегченно произнес он. — Уберег Господь от расправы. — Он повернулся к Алеше. — Ну? И какого черта вы им понадобились? Они ведь о вас говорили?
— Я… не знаю, — тихо ответил Алеша.
— Идальго, вы слышали? Евгений Александрович, вы слышали? Он «не знает». А кто знает?
Артист поднялся на ноги и сказал:
— Отстаньте от него. Вы же видите, парень напуган.
— Напуган? А я не напуган? Я, может быть, еще больше напуган! Видели, как он на кусты смотрел? Я думал, он мне прямо в душу заглядывает! Никогда не видывал таких глаз… А вы-то что молчите, господин Берсенев? Признавайтесь — что это за дьявол за вами охотится?
— В самом деле, Пирогов, — мягко заговорил Миронов, поблескивая стеклышками очков, — вы же видите — Алеше плохо. Вот станет лучше, и он, может быть, вам все расскажет. Правда, Алеша?
— Правда. — Алеша тяжело поднялся на ноги, изо всех сил стараясь сдерживать подкатившую к горлу тошноту. — Только я не знаю, что рассказывать. Я никогда прежде его не видел.
— Тогда хотя бы скажите, что вы несете в Москву, — потребовал Пирогов. — Мы с вами, и мы должны это знать. Вы ведь что-то несете?
Алеша стоял, держась рукой за ствол березы, с бледным измученным лицом. Лоб его покрывали мелкие капли пота.
— Пирогов, если вы от него не отстанете, я вас застрелю, — тихо пообещал артист.
Пирогов встретился с ним взглядом, и тут же поспешно отвел глаза.
— Да я так только спросил, — сказал он, пожимая плечами.
— Извините, господа… — пролепетал вдруг Алеша и, закрыв рот руками, поспешил за деревья. Там его вырвало.
