– Я пытался остановить это, но у меня не вышло.
Он все еще держит руки у лица, медленно поднимая их все выше и выше, будто пытаясь поддержать края своей ухмылки, чтобы та не сползла. Он не просто улыбается, он…
– Ты это не всерьез, да? – умоляющим голосом спрашиваю я. – Это какая-то шутка.
– Нет, – качает Кирк головой. – Это был я.
Я хватаюсь за углы стола. Как бы мне ни хотелось бросить его в Кирка, я понимаю – мне сейчас самому нужна какая-то опора, чтобы не грохнуться наземь.
– Но ЗАЧЕМ? Какой в этом был смысл?
– Смысла в этом было даже больше, чем в твоих переживаниях в последнее время, – мне чудится, или он в самом деле произносит это весьма
– А ты? – спрашиваю я в тон ему. – Ты-то его видел?
– С того самого момента, как вычитал о нем в твоей диссертации и стал искать информацию. Я думал, если ты закопаешься в его историю глубже, чем я, он отвлечется. Оставит меня. Я, конечно, должен был догадаться, что так я просто сделаю его… эту тварь… сильнее.
Его голос снова исполнен сожаления, и в моей голове окончательно и бесповоротно воцаряется хаос. Мне с трудом удается задать вопрос:
– То есть ты говоришь, что тебе удалось найти о нем что-то… чего не нашел я?
– Одну только книгу с несколькими страницами о нем. Что-то про сюрреалистов. На французском.
Мой собственный голос доходит до меня с трудом:
– И что ты сделал?..
– Исписал поля пометками. И продал. Не спрашивай, что я писал. Там была какая-то бессмыслица. Знаю, мне следовало сжечь ее. Но даже если хочешь – не получается, так ведь? Всегда хочется поделиться им с кем-то еще. Сейчас это уже не имеет значения. Мы его теперь никак не остановим.
– Почему?
– Ты выпустил его в Интернет. Для него… для той силы, которую он представляет… это идеальная среда. Он ждал ее появления целый век. Почти каждый может попасть в нее. А из Интернета он может проникнуть почти в каждого.
– Значит, ты утверждаешь, – говорю я с растущей злостью, – что все это его вина – все, что ты сделал?
– Зависит от того, о чем ты спрашиваешь.
И как ему только удается все время улыбаться? Я вцепляюсь в столешницу с такой силой, что ее края едва ли не режут мне руки.
– Я спрашиваю о том, заставлял ли он тебя постить это дерьмо.
– Я такого не говорил.
Я делаю все возможное, чтобы отмахнуться от чувства, что все пройденное мной меняется, обретает новый смысл – и эти изменения наползают на меня, захлестывают с головой.
– Что же, в таком случае, ты сказал?
– Что я не смог остановить
– Если Табби, по-твоему, столь плох для всего мира, почему же сегодня вечером ты не помешал нам всем посмотреть тот фильм?
– Я пытался, если ты помнишь. Но если бы я стал настаивать, всем бы стало интересно, почему я так делаю, – его улыбка окрашивается какой-то слабой эмоцией – теперь это не просто застывшая маска. – Ну а вообще, зачем оттягивать неизбежное? Теперь, благодаря тебе, он не просто мертвая пленка. Ты – наглядный пример того, как он влияет на людей. Никто из живущих не знаком с ним ближе тебя.
Он беззастенчиво валит всю вину на меня одного, и это обидно. Интересно, что будет, если я заставлю его признать один маленький известный мне факт… Но я открываю рот – и слова вылетают даже раньше, чем я успеваю их осмыслить:
– Есть еще Марк. Марк знает больше.
– Нет, Саймон, – говорит Кирк таким тоном, будто я умалишенный, а он врач, которому нужно меня разубедить. – Сдается мне, ты ошибаешься. Как такое возможно?
– Он подсел на тот фильм, где Табби на сцене. Пересматривает его снова и снова.
– Ну и ладно. Скоро это не будет иметь значения.
– Не будет иметь значения? – повторяю я, растягивая губы в улыбку, заставляющую челюсть болезненно пульсировать.
– Да, потому что скоро Табби – то, что скрывается за его образом, – будет везде. Распространится, как болезнь. Вот увидишь.
Его оскал больше не выглядит виноватым. Теперь это оскал триумфатора.
