– Полагаю, мне стоит подумать о возвращении в Лондон.
– Задумано – сделано, – заявляет отец.
По мере того как машина набирает обороты, покинутый нами театр – или, по крайней мере, его отражение в зеркале заднего вида – вспыхивает обновленным лунным светом. Похоже, что здание светлеет пропорционально расстоянию, разделяющему нас с ним – как медленно засвечивающийся пленочный кадр. Мы сейчас просто следуем изгибам дороги, но мать почему-то спрашивает:
– Куда ты везешь нас, Боб?
– Туда, куда меня попросили.
Он что, решил поехать прямиком в Лондон?
– Я не имел в виду, что вы должны воспринимать меня буквально, – говорю я, пытаясь рассмеяться.
Узкая улица пульсирует от мигающего света рождественских елочек, поставленных в окнах домов. Когда я был маленьким, отец часто брал меня с собой в праздничные разъезды по спальным районам, но если сейчас я и чувствую себя снова ребенком, то только от беспомощности. Мать, глядя на меня в зеркало, говорит:
– Такой он теперь всегда.
Во всяком случае, именно это можно прочитать по движению ее губ, я уже опять собираюсь возразить, когда отец хлопает в ладоши этаким заправским фокусником (или одиноким зрителем в зале) – и возвещает всем сомневающимся:
– Я был прав! Мы на месте.
Сказав это, он снова кладет руки на руль, и мы приближаемся по улице к невысокому строению.
Деревья мерцают по обе стороны от машины, как будто скоро расстанутся с жизнью, и я почти боюсь, что мы вернулись в «Арлекин» – объехали его с заднего двора, допустим. Но нет, мы просто достигли перекрестка, на противоположной стороне которого находится железнодорожная станция.
– Здесь проходит линия до Лондона, – говорит отец.
– Разве мы не везем Саймона на нужную станцию?
– Он спешит, и я тоже хочу поскорее вернуть тебя домой.
Его взгляд в зеркало просит меня не вмешиваться. По крайней мере, за мной остается право вымолвить:
– Я рад, что зашел.
– А мы-то как рады! – заверяет меня мать. – Спеши к своим. С наступающим Рождеством тебя.
Я неловко бормочу, но имен Натали и Марка не говорю. Мой отец снисходит до рукопожатия – столь краткого, что можно подумать, будто мы просто случайно задели друг друга ладонями. Мать же обвивает мне шею и тянет в проем между сиденьями автомобиля, дабы запечатлеть на моем лице долгий ожесточенный поцелуй.
Я отворачиваюсь от машины, когда отец распахивает дверь и чертиком высовывается из своей табакерки на колесах.
– Если надумаешь снова приехать, – говорит он так тихо, что я почти не слышу его, – в следующий раз останови ее прежде, чем она захочет новых приключений.
Тормозные огни мигают мне на прощание, и «мини» исчезает за поворотом. Я рысцой спешу к станции.
Та пустует – касса в зале ожидания глухо законопачена, приходится всматриваться, чтобы понять: ее окошко – не просто рисунок на тусклой стене. Названия станции нигде не видно – ни на платформе, ни внутри. Провода дрожат на ветру, протянутые над поблескивающим железнодорожным полотном. Ветер гуляет и в зале, наделяя непрошеной анимированностью висящую там одинокую театральную афишу. Неизвестный вандал вымарал с нее весь текст и протер на месте лица пляшущей на переднем плане фигуры круглую белую проплешину. Ущерб наделил актера непропорционально раздувшейся белой головой над мешковатым костюмом с грубым чернильным мазком усмешки – столь широкой, что кажется, будто безглазый симулякр пытается каким-то образом выпучиться за границы постера. Мне вдруг нестерпимо хочется позвонить Натали, и я, достав из кармана телефон, набираю ее домашний номер.
По моим личным ощущениям уже довольно поздно, но Марк вполне может еще не спать. Через два гудка трубку кто-то берет – и молчит в нее, слышен лишь шелест дыхания. Возможно, дело в окружающем меня безлюдье – или в беспокойном танце плакатного улыбающегося человечка, – как бы там ни было, голос мой звучит неожиданно тонко:
– Марк?
– За компьютером. Позвать его?
– Ты так быстро сняла трубку, что я подумал на него. Тебя я предпочту в любом случае, Натти.
Ее бессловесный звук напоминает мне о Биб даже прежде, чем она говорит:
– Будь осторожен со словами.
– А что я сказал? – Когда она не отвечает, я добавляю: – Прости, я в чем-то провинился?
– Не телефонный разговор, – говорит она и кладет трубку. Я снова остаюсь один на пустынной станции – и пытаюсь убедить себя, что лишь ветер
