ли я позже взять у него интервью, спросить о его реакции на фильмы – или он так и будет молчать?
Пока я тезисно набрасываю в блокнот свои мысли, начинается новый фильм – «Табби и мишурное деревце». Табби, в этот раз в амплуа рабочего, ставящего елку на главной площади города, играет с елочными шарами. Усаживая кукольную феечку на колено, он начинает подпрыгивать вверх-вниз – этакий огромный шаловливый ребенок. Ничем хорошим это не оканчивается – куколка рассыпается в пух и прах, – и Табби решает пощеголять мишурным нимбом над головой перед мэром и священником. Он консультируется с неким учебником, весь текст которого, кажется, состоит из беспрерывного ЕР-ЕР-ЕР- ЕР-ЕР (по крайней мере, только это я и успел различить), и с помощью лебедки начинает приводить дерево в вертикальное положение. Результаты куда более катастрофичны, чем предвещает его оскал заправского шалопая и смутьяна – острие ели пронзает мэра сзади (будто бы только за самый край штанов, но кажется, будто бедняга напоролся куда как основательнее), и он падает в снег, размахивая руками-ногами на манер пронзенного булавкой жука. К тому моменту как мэра приводят в порядок, Табби разбирается с деревом – но тут сановники замечают, что на самом верху отсутствует фигурка феи. Толстяк наскоро собирает феечку, сворачивая ей голову и путая ноги с руками, обряжается в ангельские крылышки, воспаряет к самой елочной вершине и с ликованием насаживает куклу на острие – так, что сомнений в том, какое именно место у феечки пострадало, не остается. Балансируя на ветке, он отдает свои крылья кукле – и дерево падает под его каким-то дивным образом новообретенным весом. До этого момента мне было интересно, почему фильм запретили в Британии, но теперь я задаюсь вопросом, как он вообще умудрился пройти ценз хоть где-то – в таком-то виде. Под звуки веселья Гильермо Табби едет верхом на опрокинутой ели по улице, шокируя меня не меньше, чем современников сего кавардака, и пробивает головой фанерную рождественскую декорацию, изображающую священный вертеп. Его упитанный улыбчивый лик является жильцам конюшни – ни дать ни взять раздобревший и окончательно сбрендивший Бог-Отец. В попытках выбраться на свободу толстяк просовывает руки под декорацию, и библейский кукольный театр трепещет в ужасе от нового кукловода. По мере того как падающие персонажи валятся друг на друга, Табби освобождается – но голову, похоже, теряет в самом прямом смысле слова. Он убегает прочь обезглавленной индюшкой – отращивая новую голову только у самой городской площади. Возмущенная общественность гонит Табби до парка – но там находит лишь ряд снеговиков, средний из которых украшен его восторженной рожицей. Как только разгневанные мужчины проходят мимо, он украдкой следует за ними – его шаги, как должно понять зрителю, неслышимы из-за снега, и лишь снеговики потихоньку проседают, когда он, шмыгая мимо, задевает их своими раздутыми боками.
Интересно, как повлиял фильм на современную ему публику? Наверное, у особо впечатлительных вызвал шок. Я продолжаю черкать в блокноте. Гильермо хохочет столь буйно, что мне остается лишь дивиться тому, как он до сих пор нормально управляется с проектором. «Мишурное деревце» на экране сменяет «Табби и полные штаны проблем».
В этот раз он – управляющий магазина мужской одежды, заселенного мышами. Их больше дюжины – все заперты в клетках в кладовой. Интертитры, похоже, должны как-то донести до нас плачевность психического состояния Табби:
В чем же подвох? Хотя бы в том, что в «швейной грамоте», с которой сверяется Табби, слишком уж хорошо угадывается инструкция к мышеловке. СТОРОЖ БРАЩАЙСЯ И ДЕТ ЕБЕ АСТЬЕ, проступает на ее страницах – почему эти обрывки слов кажутся мне откровенно
Клиенты Табби множатся, их социальное положение постепенно растет – мэр, священник, судья; все они уходят с мышью в брюках и вносят свою лепту в растущий на улицах хаос. К концу фильма во всем городе грохочет бунт – превосходящий все, что я когда-либо видел в фарсовой немой комедии.
Что-то забавное в этом всем, быть может, и есть, но я не уверен, что в этом и дело. У Лорел и Харди часто встречался похожий сюжет – вот только фильм Табби отличался тем, что ведущий актер, как бы надламывая четвертую стену, все время приглашал зрителя стать соучастником розыгрыша. На протяжении всего фильма он и его помощники смеются все пуще и пуще прежнего; тихий смех – их единственный и основной способ коммуникации, если не брать в расчет любительскую озвучку Гильермо и неустанную пульсацию, сдерживаемую скорее заэкранной стеной, чем моими лобными долями.
Наконец герои обличают виновника бед и вламываются в магазин. Табби спасается, выпуская оставшихся мышей – зверюшки вызывают такую панику, что судья прыгает на плечи мэра и подсаживает на себя же священника. Пока они шатаются на заднем плане, ни дать ни взять – неудачливые акробаты, Табби одаряет зрителей самой большой из всех своих улыбок.
Когда его бледное сияющее лицо перекрывает доступ к чему-либо еще, я вижу связь, которую искал прежде. Табби растворяется в кадре, и тот становится черным аккурат тогда, когда человеческая башня начинает опрокидываться в бунтующую толпу. КОНЕЦ – возвещает титр, ярко высмеивая все мои предположения о том, как преподаватель стал исполнителем такого рода, и почему.
Но все же: возможно, фильмы Табби Теккерея – не просто фарс. Возможно, они – своего рода обучающий материал, готовящий бунтовщиков.
Возможно, они – своего рода
