Воинство русов растянулось на полпоприща, не меньше. Ежели ворог на задних нападет, до головных весть дойдет далеко не сразу. Потому и курсируют непрерывно вдоль колонны дозоры и разъезды. Войско на марше чем больше, тем уязвимей.
– А правду говорят, Илья Серегеич, что матушка твоя однажды мертвого ромея оживила?
Это уже не Лагодка, а Чаруша.
Красивая девка. И нрава вольного. С первого взгляда видно: совсем не прочь с Ильей на попонке поваляться, в купальные игры поиграть.
– Кто ж такое говорит, Чаруша? – усмехнулся Илья.
– Люди, кто ж еще. Будто батюшка твой ромея сначала прибил, а потом матушка оживила и дружить с князем киевским зачаровала? Правда иль нет?
– Ну раз люди говорят… – Илья ухмыльнулся еще шире.
– Илья Серегеич…
– Говори, Лагодка, не бойся. – Он взял девушку за руку. Маленькая ладошка в его лапище как теплый трепещущий птенчик. – Спрашивай, что хочешь.
– А можно я спрошу? – ревниво вмешалась Чаруша.
Илья глянул строго. Умолкла.
– Илья Серегеич, а в битве страшно?
– Страшно, Лагодка. И весело. От страха, знаешь, еще веселее бывает. Как мальцом с обрыва в речку.
– А если убьют? – опять влезла Чаруша.
Илья глянул на нее еще раз, оценивающе: может, всё же взять ее разок? Девка справная: груди тугие, губки алые, задок округлый. Увести в лесок, задрать подол и пахтать, пока не охрипнет…
Видать, что-то такое у него и в глазах мелькнуло, потому что Чаруша облизнула губы, взгляд – с поволокой:
– А я б не испугалась…
Это она уже не про битву, понятно. Хочется ей. Вон как ноздри раздувает. Будто кобыла, готовая в галоп сорваться.
– А мне страшно, – вздохнула Лагодка. – Вот вы сейчас такие храбрые, веселые, а потом…
Окинула взглядом пустые пока что телеги и снова посмотрела на Илью.
Он видел то же, что и Лагодка: десятки раненых, беспомощных, искалеченных, страдающих. Илья и сам хорошо знал, каково это. Только что ты был силен и непобедим, а потом входит в тебя обжигающая холодом сталь, и вместо могучего воина – истерзанный болью человеческий обрубок. И Лагодка никогда не поймет, что от этого страшного знания, от понимания того, что между силой и беспомощностью, между жизнью и гибелью – лишь посвист стрелы или промельк клинка, от понимания этого – еще острее, еще шибче кипит в тебе обычная жизнь. А битва… В битве об этом не думаешь. В битве ты чувствуешь над собой руку Бога. Ты сам почти бог, а смерть не против тебя, а над тобой летит. И враг, видя ее, визжит, бежит и гибнет, потому что с тобой не только сила, но и Правда.
– Ты не бойся, Лагодка, – проговорил Илья ласково. – Мы вас в обиду не дадим.
– Спаси Бог, – еле слышно прошептала девушка. – Я ведь в первый раз на войну-то.
– Я тоже, – Илье захотелось ее обнять, погладить по голове, – в первый раз.
И сам смутился. Ведь правду сказал. Бился-то много. В степи, в лесах, на палубах. Но не с тысячным войском. Не так, как батюшка о своих походах с великим князем Святославом рассказывал. Или братья о том, как с нынешним князем Владимиром бились за Ярополка.
– Ты?! – изумилась Лагодка. – Ты же – гридень! Ты страшного Соловья поймал! Говорят, в одиночку целое войско хорватское разгромил! Обманываешь меня, да? – И засмеялась звонко, как жаворонок.
– Это не война была, – Илья выпустил ее руку, выпрямился в седле, улыбнулся еще шире. – Так, стычки.
И ускакал вперед. Будто почувствовал, что нужен сейчас воеводе.
И действительно оказался нужен.
– На полпоприща впереди развилка будет, – сказал Варяжко.
– Так и есть, – подтвердил Илья. – Дорога на Гнезно. Ну и к чехам. Их земли – по ту сторону реки. Это главная дорога. Но нам – не туда. Собеслава там нет.
– Знаю, – кивнул Варяжко.
Это Илья допрашивал пленников наспех, а великий князь расспросил всерьёз. И Варяжко при этом, понятно, присутствовал. Как и другие воеводы, Сигурд и Претич.
– Собеслава там нет, но всё равно хочу, чтоб ты, княжич, со своими пробежался по этому тракту на пару поприщ. На всякий случай.
– Сбегаем, – кивнул Илья. – Сейчас?
– Попозже. Поешьте горячего перед дорогой. Может, тебе еще людей дать?
