свои лица. Большинство сидели, уставясь прямо перед собой. А кто-то и вовсе снял сапог, положил рядом дырявый носок и выковыривал грязь между пальцами на ногах. Время от времени он нюхал руку.
Когда Лена вернулась на Брюдерштрассе, то увидела перед входом в подъезд огромную толпу. Тут были соседи, чужие, а также два немецких полицейских. И первой ее мыслью было, что пришли арестовывать Бремера. Быть может, кто-то обнаружил его или он сам отважился выйти из квартиры и от фрау Эклебен узнал, что война окончилась. Лена Брюкер протиснулась сквозь толпу зевак и оказалась на лестничной клетке нижнего этажа. Там стояли фрау Клаусен и моя тетя Хильда, которая жила на втором этаже и в кухне которой, ребенком, я сиживал с таким удовольствием. «Бедняга, — сказала фрау Эклебен, — не вынес такого позора». — «Что случилось? И, ради Бога, с кем?» — спросила Лена Брюкер, ее сердце пронзил ледяной холод. Тетя Хильда указала на входную дверь Ламмерса, который жил в самом низу, позднее туда, по слухам, перебрался часовщик Айзенхарт. Какой-то мужчина попытался поймать галку Ламмерса, вылетевшую из клетки, и теперь она в беспокойстве металась по комнате. А где же Ламмерс? Фрау Эклебен указала на площадку полуподвального этажа, там, в темноте, перед входом в бомбоубежище, на привязанной к перилам первого этажа веревке висел Ламмерс. На нем была форма квартального стража, голова его склонилась набок, словно он хотел к чему-то прислониться, к чьему-то плечу или груди. Должно быть, он надел и стальную каску времен Первой мировой войны, но она свалилась с его головы и теперь валялась под ним, словно ночной горшок.
Лена вошла в свою квартиру, раздумывая, стоит ли теперь сказать ему, что война окончилась, во всяком случае для Гамбурга, что внизу, в лестничном проеме, болтается на веревке тело повесившегося Ламмерса, но тут Бремер спросил: «Англичане здесь?» — «Да, — ответила она, — я видела их, они сидят на мосту Святого Михаила вместе с немецкими солдатами. И загорают».
«Вот видишь, я это предполагал, ну теперь бросим все силы против России».
«Да, — сказала она, — может быть. Газеты? Газет еще нет. Новости передают по громкоговорителю. Правительство Дёница призвало соблюдать дисциплину, никто не имеет права покидать свой пост». Он обнял ее. «Теперь откроют магазины. А все ведомства возобновят работу. Завтра я иду на службу». Она поцеловала его.
«А я, — спросил он, что я должен делать?»
«Ждать покамест».
5
Это был мой четвертый вечер, когда фрау Брюкер вдруг захотела выйти на улицу.
— Идет дождь, и сильный ветер, — сказал я.
— Именно поэтому. Мне доставляет удовольствие гулять под дождем, а просить Хуго как-то неловко, у него и без меня дел по горло. Незачем мальчику еще и мокнуть. Ты знаешь, что делают со своими стариками племена на островах в южной части Тихого океана? Они наклоняют до самой земли пальму, старуха крепко цепляется за нее, после чего канат обрубают, и — ух! — она взмывает вверх. Если у старухи достанет сил крепко вцепиться в дерево, это хорошо, она еще может спуститься с пальмы, но если она не в состоянии удержаться, то ее швыряет высоко в небо. Мило, верно?
Я спросил, куда бы ей хотелось поехать.
— К железнодорожному вокзалу у ворот плотины, если можно, конечно.
Когда-то школьницей она стояла там вместе с одноклассниками и приветствовала кайзера, который всегда выходил здесь, когда приезжал в Гамбург. «Привет тебе, победоносный венценосец», — исполнял весь класс, в то время как она на ту же мелодию пела: «Привет, селедкин хвост, картошки знаменосец». Ее отец был соци, да еще состоял в профсоюзе, у него была огромная лысина.
Она позволила мне достать из шкафа дождевик, темно-зеленое прорезиненное пальто, которому добрых пятьдесят лет. Поверх коричневой шляпки в форме горшка она натянула пластиковый чехол с двумя тесемками и завязала их под подбородком. Все это она проделала спокойными ощупывающими движениями.
— Теперь порядок, — сказала она, — можем отправляться.
Я остановил машину перед вокзалом, помог ей выйти и попросил подождать меня. Однако на поиски места для парковки, да еще далеко от вокзала, ушло довольно много времени. Я мчался назад, полагая, что она могла потерять терпение, пойти одна и затеряться в вокзальной сутолоке. Я уже представлял себе громадный людской поток и в его центре беспомощную фрау Брюкер. Но она стояла в своем бутылочного цвета дождевике там, где я ее оставил, крепко держась за уличную ограду, будто за корабельные поручни, и обратив лицо навстречу мокрым порывам ветра. Она хотела непременно пройти под железнодорожным мостом, прежде туда выходили технические окна привокзальной кухни, а после этого я должен был провести ее мимо виллы на Даммторштрассе, где раньше располагался полицейский пост, в завершение она пожелала подойти к памятнику воинов семьдесят шестого полка. Это была огромная глыба из песчаника, вокруг которой проходит маршем рота солдат в натуральную величину: «Германия должна жить, даже если нам суждено погибнуть».
— Все-таки это бередит душу, — сказала она. Я описал ей, как нынче выглядит памятник, который пацифисты забросали баночками с красной и черной краской. У некоторых солдат были отбиты лица. В знак протеста.
— Понимаю, — сказала она. — Но тут должны быть два солдата с трубками во рту. Я всегда показывала их моим детям. Остальные все на одно лицо.
Я прошел вместе с ней вокруг памятника в поисках солдат с трубками. Их лица были целы.
— Вот это хорошо, — проговорила она. Фрау Брюкер попросила вернуться. Медленно, молча мы шли к главному входу вокзала, она крепко держала меня под руку. Мне показалось, что она хотела почувствовать лицом дождь, услышать поближе шум города: под железнодорожным мостом — перестук колес поезда, трогание с места машин, обрывки разговоров, торопливые шаги, объявления по радио на вокзале. Я думаю, ей хотелось пройти мимо тех мест, которые имели для нее особое значение, но я не отважился спросить ее об этом.
У входа в вокзал я опять попросил ее подождать меня, подъехал на машине, остановился, выскочил из нее, повел фрау Брюкер к автомобилю, позади нас уже раздавались нетерпеливые гудки; мы должны поторопиться, сказал я, помог ей сесть, нет, я просто впихнул ее в машину, разнервничавшись из-за гудков нетерпеливых идиотов. Она ничего не сказала, но я понял, что она ушиблась, немного потянула себе спину. Я привез ее в дом престарелых. Она сказала, что у нее нет сил и она не сможет сегодня ничего рассказывать. И завтра тоже.
В этот день мы обменялись всего лишь несколькими фразами. Однако, когда мы гуляли под дождем и она легко опиралась на мою руку, мне вдруг стало ясно, сколько же сил стоило этой женщине прожить такую жизнь и не утратить своего достоинства.
Только спустя два дня я в очередной раз приехал к ней в Харбург.
Но за это время мне удалось дозвониться до моего друга, англичанина, этнолога и страстного путешественника. Я спросил его о карри, настоящей пище богов. Глупости, карри, разложенный по пакетикам, это «Макдональдс» по-индийски, такой карри делают из тамильского кейри, и это что-то вроде соуса или подливки. В блюдо постепенно добавляют по вкусу разные специи, это высокое искусство комбинирования, допускающее индивидуальные излюбленные вариации. Так, при использовании шестнадцати или даже двадцати разных специй достигается чуть ли не бесконечное число вкусовых вариантов. Средство против депрессии? Да, подтвердил Тед, убежденный рационалист, вполне допустимо. Чили, к примеру, ускоряет циркуляцию крови и тем самым улучшает самочувствие. Имбирь и кардамон избавляют от депрессии и возбуждают половую активность. Хохот, когда грезишь, вполне правдоподобен. Однажды он тоже отведал такого карри, и ему привиделось, будто он — циветта, обладательница фантастически ароматной железы. Очнувшись от грез, он сбежал из дома на лоно природы. Я побывал еще и в Гамбургской государственной библиотеке, где попросил разыскать для меня микрофильмы последних номеров «Гамбургской газеты» по второе мая включительно и первый номер после седьмого мая. И просто никак не мог поверить тому, в чем меня все-таки убедил архивариус: что статьи, толковавшие постановления британского коменданта города, сочиняли те же самые писаки, которые всего за неделю до капитуляции призывали к борьбе до последнего солдата. И тем не менее кое-что изменилось за эти всего лишь несколько дней. Словам вновь вернули какую-то долю их первоначального значения. Они уже не искажали действительность так, как прежде. «Оно и понятно, — пояснил архивариус, — кто платит, тот и музыку заказывает». Выражения вроде «оборонительные бои», «чудо-оружие», «народные штурмовые отряды» исчезли со страниц газет, и даже скрывающее нехватку продуктов понятие «съедобные дикорастущие растения», которое еще первого мая расхваливалось на все лады в разных статьях, называлось теперь, всего неделю спустя после капитуляции, «крапивой» и «одуванчиком». Рецепт приготовления, правда, оставался без изменений. Конечно, есть разница, ешь ли ты съедобные дикорастущие растения или салат из одуванчиков, который сразу же вызывает у тебя ассоциации с домашним кроликом.
— Несмотря ни на что, жизнь продолжалась. В некотором смысле, — сказала фрау Брюкер. — Просто было приятно сознавать, что дома кто-то ждет твоего возвращения и, что немаловажно, в нем все прибрано.
Бремер наводил порядок так, как его учили на флоте, то есть на корабле. В общем-то ему и заняться было нечем. Кухня никогда не была так аккуратно убрана, как в те дни, когда там скрывался Бремер. Кастрюли стояли одна в другой, по размеру, ручки одна над другой в одном направлении. Сковороды не только вымыты, но и почищены песком. Деревянные разделочные доски лежали на кухонном столе подобно черепице на крыше, остро заточенные ножи, укрепленные на стене, блестели. И даже духовка, которую она уже много лет не чистила изнутри, сверкала чистотой, так что она еще целый год не решалась что-либо запекать в ней. Когда она возвращалась с работы, Бремер всегда уже ждал ее в коридоре и обнимал, потом они целовались, но с каждым уходящим днем все больше как бы по привычке и наспех, потому что она даже по спине чувствовала его напряжение, он стоял так, словно аршин проглотил, все никак не мог дождаться возможности спросить ее наконец, что слышно в мире, выходят ли газеты, не нашла ли она радиолампу, где теперь проходит линия фронта. И она должна была обо всем рассказывать ему. Но при этом стараться не слишком переборщить с враньем. В конце концов почти все оставалось по- старому.
В ведомстве появились два английских офицера: капитан и майор. Оба говорили по-немецки с гамбургским акцентом. Они проверяли личные дела начальства. Настал черед и Лены Брюкер, которую проверял капитан. «Вы руководитель столовой?» — «Да, но только заменяю». — «Вы состояли в партии?» — «Нет». — «А в других подобных организациях?» — «Нет». Капитан хотел знать, кто из мужчин состоял в СА и в СС. На что Лена Брюкер ответила: «Так лучше спросить их самих. Вы же сразу увидите, кто врет». Англичанин понял, рассмеялся и сказал: «О'кей».
«Джип, американская тушенка и наш солдат-ополченец просто непобедимы». Так в свое время говорил д-р Фрёлих. Он выступал после английского майора, который лишь кратко отметил, что необходимо обеспечить население продовольствием. Поэтому пока все должны оставаться на своих рабочих местах. Потом, как уже было сказано, выступал д-р Фрёлих, но не в коричневой партийной форме, не в бриджах, не в высоких сапогах, а в скромном сером
