Она рассказывала ему, что теперь запрещено передавать по радио шлягер «Все кончается, все проходит мимо». Почему? Потому что каждый знает новый текст: «Все кувырком, все бьется вдребезги», сначала катится кубарем Адольф Гитлер, а вслед за ним его партия.
Кухня согрелась, правда, не настолько, чтобы можно было снять жакет, но она вся пылала. Лена сидела за кухонным столом в одной блузке, и Бремер мог разглядеть то, что я видел на фотографиях: ее пышную грудь. Она налила в его стакан еще шнапса. Ее коллега тайком гнал этот шнапс в своем небольшом садике, где складывал груши в бочку. Тишину спокойной ночи разорвали выстрелы зенитной пушки калибра 8,8 из бункера на Хайлигенгайстфельд; один, два, считала Лена, три, четыре, пять. Это был сигнал воздушной тревоги, с тех пор, как отключили электричество. «Мы идем в бомбоубежище?» «Нет», — ответил он.
Она поднялась, немного помедлила, сделала один шажок и сказала себе: а что, если он не захочет, если испугается, если отодвинется или даже поморщится, чуть-чуть, или только вздрогнет, тогда… да, что же тогда? Она подошла к нему, села рядом на диван. Они чокнулись остатками мадеры. Надеюсь, мне не станет плохо, подумала она, только бы меня не вырвало. Его разрумянившиеся щеки пылали, но, может, это пылало ее лицо? Она уловила далекие выстрелы отбоя. Значит, тревога была ложной. «Если хочешь, можешь остаться». И чуть позже, лежа в холодной спальне на белой нескладной супружеской постели, в которой она проспала целых пять лет одна, Лена сказала: «Ты можешь, если хочешь, остаться здесь насовсем». И это «насовсем» она промолвила как бы между прочим, как само собой разумеющееся. Неточное слово, и тем не менее она знала: то было слово, которое могло решить судьбу их обоих.
Он лежал на ее подушке, закинув руку за голову, она видела огонек его сигареты. Тут бывает кто-нибудь? Иногда. Но никто, кому я должна открыть. Это последняя квартира. Наверх вряд ли кто зайдет. А если придет, можешь спрятаться в чулан. Я запру дверь снаружи. Его лицо на миг просветлело. Издалека все еще доносились выстрелы зенитки. Они уже больше не бомбят мосты через Эльбу, мосты, которые в прошлые годы пытались уничтожить. Теперь они хотят взять их по возможности целыми. Они бомбили подводные лодки в гавани. И только тут она заметила, что он уснул. С горящей сигаретой в руке. Лена осторожно вынула ее и погасила. Она тихо лежала рядом и смотрела на него, слушала его дыхание, спокойное, ровное, потом осторожно погладила его предплечье, округлое место, где рука переходила в плечо.
В четыре часа зазвонил будильник. Он тут же вскочил с кровати. Она слышала, как он пошел в туалет, умылся. Вернулся назад. Она лежала, опершись на руку, и наблюдала, как он, не произнося ни слова и не глядя на нее, натягивал серые подштанники, нижнюю рубашку, затем форменку и синие брюки. Он ходил по квартире, словно что-то искал, открывал двери, заглядывал в чулан, в оба больших шкафа, смотрел в окна на темную улицу, отсюда был виден лишь маленький ее кусочек. Дом напротив был немного пониже. Так он стоял, таращился в темноту и думал о том, как в последние два дня они учили его стрелять из фаустпатрона по бронированным танкам. Выходит, этот обер-фельдфебель с Рыцарским крестом и восемью нашивками на рукаве собственноручно прикончил восемь танков. Группа народных штурмовиков, два военных музыканта, два штабиста-ефрейтора, писарь из какого-то штаба, несколько матросов, в основном же ребята из гитлерюгенда. Фаустпатроны очень легкие, по силам даже ребенку, говорил обер-фельдфебель. Надо только оставаться спокойным, хладнокровным, подпустить танк на расстояние пятидесяти метров, затем вскинуть фаустпатрон на плечо, взять объект в визир, как следует зафиксировать, задержать дыхание и выстрелить, но необходимо быть очень внимательным и следить, чтобы никто не оказался позади вас, иначе тот поджарится заживо, как цыпленок. Бремер нацелил свой фаустпатрон на разрушенную стену и выстрелил. Заряд взорвался точно в указанном месте, усеяв все вокруг мелкой кирпичной крошкой. «Хорошо, — сказал инструктор, — танку сейчас был бы конец». Вот только танк не стена на фоне ландшафта. Танки движутся. Обычно их много. И они стреляют. По мере приближения они превращаются в грозные, громадные, чудовищные стальные колоссы. Поэтому надо суметь вырыть в земле окопчик на одного человека. Инструктор показал, как выкопать такую яму, чтобы ее не сразу заметили стрелки из танка. Для этого надо аккуратно уложить вокруг окопчика газеты и насыпать на них землю, чтобы потом вместе с газетами унести ее отсюда. Темная свежевырытая земля, даже самая ее малость, выдает позицию стреляющего. Она становится мишенью для танковых орудий. И танки ринутся туда.
И лишь позднее, после того как ребята из гитлерюгенда отправились по домам, инструктор рассказал морякам, что произойдет, если пойдут танки. «Это случилось с одним моим другом, — сказал он, глотнув датской водки из конфискованного продовольственного склада. — Сидишь себе в этой маленькой дыре, и танк проезжает по ней, прокручивая сначала правой гусеницей, потом левой, и закапывает тебя, так что ты оказываешься в вырытой тобой собственной могиле и только видишь, как стальная махина медленно надвигается на тебя. Вот так. Выпьем, — предложил он, — за это стальное небо».
«Иди ко мне», — сказала она и протянула к нему руку. Бремер снял брюки, форменку, нательную фуфайку, схватил простертую к нему руку и опустился на зыбкую постель. Так он, Герман Бремер, боцман, стал дезертиром.
2
О чем думал Герман Бремер, когда опять лег в постель к Лене Брюкер? Испытывал ли он страх? Угрызения совести? Сомнения? Говорил ли он себе: «Я предал своих товарищей, я — свинья»? С каждым кругом, который очерчивала секундная стрелка на светящемся циферблате его часов, он все дальше удалялся от своей части, удобно пристроившись на Ленином плече; он бросил в беде своих товарищей, которые в это время поднимались на грузовики; уже запустили двигатели, машины тряхнуло и окутало облаком вонючего дыма, солдаты сидели в кузовах и ждали. Обер-лейтенант, как и Бремер, взглянул на часы, словно бы еще поджидая кого-то, его подопечные сидели молча, кто курил, кто спал, натянув на голову плащ-палатку: народные штурмовики, матросы, оба военных музыканта; было холодно, и, по-прежнему не переставая, сеял дождь. Но вот обер-лейтенант поднял руку, вскочил в головной грузовик, и четыре машины тронулись в путь в направлении мостов через Эльбу, Харбурга, Буххольца. Тамошние жители — дети, женщины и старики — уже выкопали траншеи, по которым несколько лет спустя я, еще совсем небольшой парнишка, лазил вместе с другими детьми. Мы раскапывали лопатами обвалившуюся с боков траншей землю и находили там настоящие сокровища: искореженные котелки, походные фляги, ржавые каски, патроны, штыки, иногда карабины. Георг Фюллер нашел однажды даже пулемет-42, «пилу Гитлера», а в другой раз — ржавый Железный крест, блестела лишь серебряная окантовка. Но никаких остатков мундира и тем более скелета. Орден лежал среди проржавевших застежек кобуры, карабинов, газовых масок, патронов и походных фляг, из которых по каплям еще вытекала коричневатая, похожая на чай жидкость. Отходы приближающейся к концу войны. В этой траншее, как, впрочем, и во многих других, не дошло до решающего боя, а только до перестрелки, после чего немецкие солдаты, уже давно переставшие быть армией, отступили.
Но Бремер не мог этого знать. Бремер был охвачен страхом; он боялся оставаться у Лены Брюкер и боялся идти на передовую. У него было лишь два пути: дезертировать и тогда, что было вполне вероятно, получить пулю в лоб от своих соотечественников за дезертирство либо отправляться на фронт, где снаряды английских танков разорвут его на части. Но обе альтернативы не исключали возможности остаться в живых. Где же больше шансов? Вот это был вопрос вопросов, и в поисках ответа на него мысли Бремера метались в голове, как и он в постели.
Когда две недели тому назад закончился его официальный отпуск в Брауншвейге и он отправился в Киль, его угораздило застрять именно в Плёне. Бремер явился в тамошнюю комендатуру для отметки своего отпускного свидетельства. Чтобы выжить в войне, именно в ее конечной фазе, когда все уже предрешено, самым важным становится соблюдение бюрократических формальностей. Необходимо по пути следования подтверждать, где, как, когда и куда направляется военный, чтобы не предстать перед каким-нибудь летучим военно-полевым судом. Его расквартировали в физкультурном зале какой-то школы, в которой размещался дивизионный штаб. Рано утром он проснулся от громкого рыка и команд, по коридору маршировали подбитые гвоздями сапоги. Он взял бритвенный прибор и вышел из зала. Запах учебки вызывал в нем отвращение, пахло мастикой для пола, потом и страхом новобранцев. По коридору навстречу ему шли трое солдат, по краям двое с ружьями, тот, что посередине, еще совсем молодой, может лет восемнадцати или девятнадцати, держал руки за спиной, и его униформа — это сразу бросилось Бремеру в глаза — была неправильно застегнута, а в косматых волосах он заметил торчащую соломинку. Все трое шли прямо на него, никто из них — все простые солдаты — не удосужился уступить ему, боцману, во всяком случае это ранг фельдфебеля, дорогу, так что ему самому пришлось прижаться к стене, чтобы пропустить эту троицу. Шедший посередине юноша, нет, мальчишка, не отрывал взгляда от пола, словно искал там что-то; дойдя до Бремера, он поднял голову и глянул на него, только бросил взгляд, не боязливый, не испуганный, нет, но такой, который, казалось, полностью поглотил Бремера, потом юноша опять опустил глаза, словно боялся споткнуться. Его руки за спиной были закованы в наручники. Умываясь под краном, слишком низким для него, поскольку предназначался для детей, Бремер думал, что сейчас исчезнет увиденная им картина, а стало быть, и он сам. Чуть позже, находясь в уборной, он услышал выстрел.
Его голову, которая покоилась на мягком плече Лены Брюкер, терзали два вопроса: продолжать лежать или встать? Разве не стоило попытаться убежать в последний, в самый последний момент, и не потому, что он помнил о присяге и считал недостойным вот так взять и улизнуть, он просто взвешивал свои шансы сохранить себе жизнь: остаться здесь и переждать, пока кончится война, или спрятаться в кустах где-нибудь в Люнебургской пустоши и потом сдаться англичанам, что, говорят, далеко не так просто, как хотелось бы думать. Переходишь из одной правовой системы в другую, враждебную, что легко приводило к недоразумениям, порой смертельным. Или лучше здесь дождаться конца войны, невзирая на то что тебя могут обнаружить и расстрелять? Тем более что отныне он на веки вечные зависел от этой женщины, которую узнал всего несколько часов тому назад.
Около полудня Бремер проснулся от ноющей головной боли. Он умылся в туалете над умывальником и долго держал голову под струей холодной воды. Затем натянул на себя униформу. Увидел свое отражение в зеркале, ленточку от Железного креста второй степени, значок с гербом Нарвика и серебряный значок конника. Решил, что все это ему уже не поможет, если его обнаружат здесь. Он сделал свой выбор, то есть, точнее говоря, он не сделал ничего. Я пошел курсом, с которого мне уже назад дороги нет, я пленник этой мансарды. И смогу покинуть ее, только если англичане займут город. Стоя у кухонного окна, он посмотрел сквозь гардины вниз. Его взору предстала тихая, без единого деревца узкая улочка и пересекавший ее проулок. Время от времени по ней проходили женщины с ведрами, пустыми, когда они шли вниз по улице, а когда возвращались назад, вода в ведрах колыхалась и выплескивалась. Значит, на улице должен быть гидрант. Один раз улицу перешел пожилой солдат ландвера, в гамашах поверх сапог со шнуровкой, на портупее болтались вещевой мешок и полевая фляга, видимо, он страдал плоскостопием, оттого шел скрючившись, шаркая ногами, да еще косолапил. За его спиной висел допотопный карабин, если Бремер не ошибался — трофейный польский карабин. Навстречу ему шел капитан, оба встретились почти на самой середине улицы. Солдат вялым движением лишь слегка поднял руку в направлении фуражки, что надо было понимать как приветствие. А капитан в длинной серой шинели, ладно пригнанной в талии, наверное сшитой военным портным, даже не отчитал его, не сказал: «Послушайте, хоть подтянитесь, пальцы поднесите к козырьку и чуть коснитесь его, руку надо держать под углом в семьдесят градусов», — и так далее, но нет, капитан прошел мимо и только кивнул головой. В правой руке он держал сетку с картошкой. Капитан несет по улице сетку с картошкой! Никаких сомнений, война проиграна.
Как притих город. Иногда до него доносились голоса. Это играли дети. Иногда, словно эхо, долетал звук артиллерийских залпов. Там, в юго-западном направлении, находился фронт. Потом он увидел женщину. Она стояла в подъезде дома, молодая женщина в коричневом пальто. Бросались в глаза ее светлые шелковые чулки, такое на шестом году войны было большой редкостью. Обыкновенные шелковые чулки телесного цвета. Бремер прошелся по
