бомбардировщики. Им лететь недалеко, рядом Мюнстер, Кёльн, Ганновер. А в городе армейских подразделений вообще нет, одни старики, канцелярские крысы, военные музыканты, дети из гитлерюгенда и калеки, с такими никакое государство не защитишь. «О, правильно, государство! — крикнул он и вскочил. — Не мог вспомнить». Он пошел в гостиную и вписал это слово в кроссворд.
В этот момент в дверь позвонили. На какой-то миг они застыли, словно их парализовало. Быстро! Тарелки — долой! Вилки, ножи, стаканы — все долой! Но в дверь позвонили второй раз, теперь дольше, настойчивее. «Минутку! Я сейчас!» — кричит она, заталкивает Бремера в чулан, а в дверь уже стучат, да какое там стучат, колотят! Она бежит в спальню, хватает вещи Бремера: шапку, свитер, носки, — швыряет все в чулан, где стоит Бремер, бледный, оцепеневший, а в дверь звонят уже непрерывно и колотят что есть мочи. «Эй!» — слышится мужской голос, голос Ламмерса, ответственного в квартале по противовоздушной обороне. «Я в уборной!» — кричит она, на цыпочках пробирается в туалет и спускает воду, потому что уверена: Ламмерс подслушивает у двери, так же на цыпочках вбегает в ванную, тут еще лежит его бритвенный прибор! Куда деть? В мешок с бельем.
Запирает дверь в чулан. «Эй! — опять кричит Ламмерс, поднимается крышка почтового ящика на двери в квартиру, через щель видны его пальцы, потом опять раздается голос Ламмерса, он кричит уже в отверстие для писем: — Фрау Брюкер! Вы ведь дома. Открывайте! Я вас слышу. Сейчас же откройте! Немедля открыть!»
«Ну, конечно, сию минуту». Она отодвигает задвижку на двери.
Бремер в чулане осторожно присел на чемодан и, словно спрятавшийся ребенок, пристально смотрел в коридор сквозь замочную скважину; он видел пару черных сапог со шнуровкой, левый поменьше, неровный, стало быть, ортопедический, поверх сапог — кожаные гамаши, серое поношенное пальто военнослужащего, на портупее болтаются каска и сумка для противогаза. Старческий голос произносит: «Необходимо проверить затемнение в квартире». Осведомляется, наполнены ли песком ведра. «На дом может упасть зажигательная бомба», — продолжает голос. «Или снаряд, — подхватывает она, — англичане ведь стреляют уже через Эльбу». Но Ламмерс не хочет даже слышать этого: «Мы тоже стреляем в них». — «Вот об этом я ничего не знаю», — говорит Лена Брюкер. «Они будут отброшены назад. Уж не сомневаетесь ли вы в этом? Гамбург — настоящая крепость. Вы снова курите?» — спросил голос, и Бремеру кажется, что он слышит демонстративное потягивание носом. «Да». — «Я слышал от господина Цверга, — говорит поношенное пальто военнослужащего, — что вы опять берете сигареты на ваши талоны. Вы ведь меняли их раньше на картошку». — «Да, ну и что?»
Тут Бремер видит, как сапоги, пальто, каска и сумка для противогаза исчезают на кухне, Лена Брюкер идет следом. На кухонном столе лежит зажигалка Бремера, переделанный в зажигалку двухсантиметровый зенитный патрон с гравировкой по-норвежски. Лена видела эту зажигалку, от которой он всегда прикуривал, но не обратила на нее особого внимания. Но теперь она лежала как экспонат из военного музея. Блестящее, отполированное от частого пользования, длинное, круглое изделие из латуни: патрон. Ламмерс тоже уставился на нее. Лена достает из пачки сигарету, изо всех сил стараясь, чтобы рука не дрожала, берет зажигалку, тяжелая и гладкая, она надежно покоится в Лениной ладони. Затем нажимает большим пальцем маленькое колесико раз, потом другой. Колесико поддается с трудом. Но вот наконец вспыхивает пламя. Ламмерс наблюдает за ней. Она замечает на его лице раздумчивое недоверие. Ее рука немного дрожала, едва заметно, но ей казалось, будто она тряслась. Лена осторожно прикуривает сигарету, чтобы не закашлять. Вот уже шесть лет, сразу после того, как призвали в армию ее мужа, она не курит. И странно, отвыкла без каких-либо усилий, будто с его уходом пропало и удовольствие от курения. «Трофейная вещица». — «Да, — откликается она, — из Нормандии, подарок». Ламмерс пытается прочитать надпись. «Это не по-французски». — «Естественно, нет». — «По-польски?» — «Понятия не имею». — «Вкусно здесь пахнет». — «Да». — «Мясо?» — «Мясо!» Она видит голодный взгляд старика, полный недоверия и алчности, бесполый рот с плотно сжатыми губами едва справляется с потоком слюны. Она перемешивает в кастрюле рубец. «Я ведь слышал голоса, — говорит Ламмерс. — Ваш сын здесь?» — «Почему, — недоумевает она, — он у зенитчиков, в районе Рура, то есть он, должно быть, в плену. Ведь Рурская группировка капитулировала».
Естественно, он понял, что она хотела сбить его с толку, произнося такие слова, как «Нормандия», «Рурская группировка», «проигранные сражения», но именно подобная позиция и вела к проигрышу сражений, позиция, вроде того: ты, камрад, стреляй, а я принесу довольствие, — все это критиканские, разлагающие речи. Повсюду плохая, халтурная работа — на фабриках, на поле боя, на трудовом фронте. Разлагающие дух анекдоты: какая разница между солнцем и фюрером? Солнце восходит на востоке, а фюрер заходит на востоке. Дурацкий анекдот. Снаряды, которые не изрывались, торпеды, которые меняли направление. Ежедневные диверсии на отечественном трудовом фронте, и в ближайшем окружении фюрера тоже, все это привело к тому, что враг уже находится здесь, в нашей собственной стране.
Ламмерс заковылял к окну, проверил штору для затемнения, подергал ее, сказал, что все-таки есть щель и свет пробивается наружу. «Это может привлечь бомбардировщиков». — «Такое вообще невозможно». — «Почему?» — «Потому что электричества почти не бывает». Потом он наклонился, заглянул под кухонный стол. «Да что вы ищете?» — «В доме жалуются», — сказал Ламмерс. «На что?» — «На крики ночью!» Он посмотрел на нее. Только бы не покраснеть, подумала она, ну вот, конечно же, покраснела, я чувствую разливающееся по всему телу жгучее пламя, вся кровь прилила к лицу. «Почему вы кричите?» — «Я плохо сплю. Просыпаюсь ночью, сижу в постели и ору. А чему тут удивляться? — говорит она. — Англичане стоят у ворот города». — «Что вы хотите этим сказать?» — спросил Ламмерс. «Почему я? Так написано в газете, вот, тут показана линия фронта». Она протянула ему газету. Бремер увидел выходящие из кухни сапоги со шнуровкой, гамаши, пальто военного образца, они надвигались все ближе, ближе, так что вскоре Бремер видел исключительно серый цвет, потом настала очередь портупеи, каски, сапог со шнуровкой. В коридоре Ламмерс склонился над тремя ведрами с песком. «Вы сомневаетесь, что город защитит себя?» — спросил он. «Нет. Как раз сегодня я слушала речь окружного начальника Грюна». Ламмерс прошел в гостиную, затем в спальню, и, когда там встал на колени — с трудом, сначала опустился на одно колено, потом на другое, чтобы заглянуть под кровать, — Лена сказала: «Хватит, тут не должны находиться противопожарные средства и песок».
«Так, — сказал он, — я позабочусь о том, чтобы вас переселили в однокомнатную квартиру. Две комнаты, кухня — и все для одного человека, а там, на улице, прямо под открытым небом находятся тысячи соотечественников, беженцев и потерявших квартиры из-за бомбежек».
«Вы хотите тем самым сказать, что фюрер вел бесполезную войну?» Он помедлил, поняв, что ему подстроили ловушку, куда он неминуемо должен был угодить.
«В случае, если объявится ваш сын, сообщите об этом полиции. Иначе это сделаю я. И тогда вы оба окажетесь там. — Ламмерс опять заковылял по коридору. — Странно пахнет. — Бремер видел, как он стоял в коридоре и нюхал воздух. — Запах кожи, армии. Мне, старому солдату, хорошо знаком этот запах»
«Вон, — сказала Лена, — сейчас же вон отсюда, и побыстрее». Она захлопнула за ним дверь, стукнув ею по пятке ортопедического сапога. Какое-то мгновение она стояла, прислонившись к двери, и слышала, как он, ругаясь, спускался по лестнице, но до нее долетали только отдельные слова: «… заградительный огонь, Кифхойзер, Верден, задать перцу». Она подумала: «Теперь все, конец, он пойдет в гестапо и донесет на меня, скажет, она кого-то прячет в квартире».
Лена подошла к чулану, отперла дверь. Бремер вышел бледный, на лбу капельки пота, хотя там был пронизывающий до костей холод. Несмотря на широкие форменные брюки, ей было видно, как дрожали его колени. Они прошли в кухню, сели за стол. И, глядя в испуганное, нет, объятое ужасом лицо Бремера, она сказала: «Это был Ламмерс».
Она облокотилась на кухонный стол, обхватила голову руками и рассмеялась, смех получился напряженным, казалось, он вот-вот перейдет в рыдания.
«Ламмерс — квартальный страж, он живет в нашем доме, прежде служил в кадастровом ведомстве, теперь он на пенсии и отвечает за противовоздушную оборону». Она сняла с огня картошку, которая уже переварилась. Бремер сказал, что у него пропал аппетит, но потом быстро съел не только свою, но и ее порцию; он то и дело затаивал дыхание и, подобно ей, вслушивался в тишину на лестничной клетке. Потом опять принимался за еду. «Вкусно, — сказал он, — просто божественно».
— Чудно, правда же? — проговорила фрау Брюкер. — И не потому, что Бремер назвал божественным то, что в самом деле было хорошо, даже очень хорошо. Ведь ему так и не удалось как следует полакомиться рубцом. Страх по-прежнему не покидал его. А я так и вовсе не могла проглотить ни кусочка. Мы же не знали, поднимется к нам Ламмерс еще раз или нет. К тому же у него имелись ключи от моей квартиры, на случай пожара, поэтому он мог зайти ко мне в любое время, когда я на работе. Ламмерс был не просто стражем квартала, но еще и ответственным за противовоздушную оборону. Он поздно вступил в партию, но зато с первого дня стал ее надежным, глубоко преданным сторонником. Во время сражения под Верденом его ранило в стопу осколком снаряда, и он утверждал, что ангел, не христианский, а душа его умершей двоюродной бабушки, крестьянки, сделал так, что осколок, который неминуемо должен был попасть ему в голову, угодил в ногу. Эта бабка была ведь косолапой. Люди смеялись над ним. А он верил в переселение душ. Рассказывал всем и каждому, что хорошо помнит свою прежнюю жизнь, в которой он служил капитаном в баварской артиллерии и в тысяча восемьсот двенадцатом году участвовал в походе на Москву под предводительством Наполеона. Потом он утонул при переходе через Березину. Он сам видел себя скачущим по замерзшей реке, и как вдруг прямо рядом с ним в реку, круша лед, попадает пушечное ядро и он вместе со своим конем проваливается в черную ледяную пучину. Он еще до сих пор слышит предсмертное ржание своей лошади и собственный истошный крик.
«Наш ледяной баварец» — так все называли Ламмерса, во всяком случае, когда его не было поблизости. И все смеялись над ним вплоть до тридцать шестого года, когда в соседнем доме арестовали Хеннинга Верса. Верс работал корабелом на фирме «Блом и Фосс» и до тридцать третьего состоял в КПГ. Когда по пятницам Верс напивался, он честил нацистов почем зря: самым безобидным ругательством было «банда душегубов». Все говорили ему: «Заткни свой рот». Ведь его слова могли дойти до чужих ушей. Так оно и вышло. Как-то раз в дверь его квартиры позвонили. Фрау Верс пошла открывать. В дверях стояли два господина, они спросили, можно ли поговорить с господином Версом. И поскольку Хеннинг Верс как раз вернулся после утренней смены и уже вымылся и надел свежую рубашку, он сразу же пошел с ними; они спустились втроем по лестнице и направились к ратуше, разговаривая о погоде, об Эльбе, которая в этом году сильно обмелела. Верс вернулся лишь три недели спустя. Но это был уже не Верс. Он, чей смех обычно слышали два этажа, кто сочинял остроты об этом духовидце Ламмерсе и громче всех сам хохотал над ними, теперь уже больше не смеялся. Казалось, у него украли смех. Получилось, как в сказке: на Версе не было ни единой царапины, ни синяков, ни кровоподтеков, ни следов от уколов, ничего, но он больше не смеялся, однако никому не говорил, почему он разучился смеяться. «Его покинул смех, — сказала Лена Брюкер. — Осталось одно мрачное молчание. Он не смеялся, не ругался, не плакал». Выглядит, как привидение, подметил кто-то из жильцов дома. Своей жене он тоже ничего не рассказывал. С тех пор он к ней даже не прикасался. Порою лежал в постели без сна, иногда стонал. И еще: он больше не храпел. Временами во сне царапал край кровати, и жена всякий раз просыпалась от этого звука, какое-то леденящее душу царапанье, рассказывала фрау Вере в молочной лавке и принималась плакать.
«Что ты так мучаешься? Что они делали с тобой?» — «Ничего», — отвечал он.
Как всегда по пятницам, он выпивал. Теперь, правда, не буянил, но пил так, что один до дому не добирался. Лишь однажды он признался: «Это надо видеть». — «Что — видеть?» Однако он так и не сказал, что надо было видеть. Однажды Верс свалился с эллинга, на котором ему вообще не положено было
