Он подождал, пока она проведет пальцем по контурам рисунка. Его радовало, что теперь это чудо увидел еще кто-то, кроме него самого. Благодаря ему девочка сохранит этот момент в своей памяти. Он сказал ей, что эта штука была у человека под кожей.
– Представляешь, в какое положение это ставит человека моего склада, а? – сказал он. – В былые времена я бы, наверное, назвал себя вольнодумцем, но сегодня в вольнодумстве нет уже никакой дерзости. И все равно, человеку моих занятий это кажется подозрительным, потому что кто еще мог оставить там эти рисунки, а? – Он снизил голос почти до шепота. – Бог – резчик по кости.
Девочка не смотрела на него, а он не смотрел на нее.
– Кем он был? – продолжал он. – Знал ли он, что носит под кожей? Был он такой один или их много? Может быть, существует некое братство – хотя почему обязательно братство, кто сказал, что в нем не может быть женщин? Наверняка они там тоже есть, так что это, скорее, целый клан – расписанных с любовью.
В доме что-то скрипнуло. Уильям вскинул голову. Прямо над ним поселился новый жилец, чьи шаги внушали ему опасения, так как ему казалось, будто он откуда-то их знает.
– Нельзя сказать, будто эти рисунки не изящны, – продолжал он. – Нет, вся штука в другом. Почему выбор пал именно на этого человека?
Если в рисунке и была зашифрована некая история, то Уильям не смог ее прочесть. Мужчины и обезьяны, женщины и козодои, звезды, монстры мохнатые и пернатые, механизмы, часы, охотники с кремневыми ружьями, жираф-паша, восседающий на каменном троне, города с луковицами куполов выше туч, узлы вроде тех, что бывают на кельтских могилах, – все это никак не складывалось для него в единую повесть. Зато он посмешил девочку, показав ей зверей, изображенных на челюсти.
– Есть такие иллюминированные рукописи, – продолжал он, – на которые смотришь, и становится понятно, почему те или иные образы нарисованы именно там, где они нарисованы. Но есть и другие, в которых, сколько ни гляди, ясно одно – порождения буйной фантазии художника, которыми пестрят их поля, остались бы неизменными при любом тексте.
Сверху опять донесся звук – на этот раз скрип, как будто кто-то опустился на пол, приложив ухо к отверстию. Но Уильям уже слишком глубоко ушел в свои мысли и ничего не слышал. Зато услышала девочка. Она испуганно вскинула голову и стала смотреть на потолок, а Уильям тем временем продолжал:
– Какое-то время я думал, что именно так обстоит дело и с этим. Более или менее… – Он помешкал. – То есть это просто ничего не значащая разминка руки. Хотя и превосходного качества. Маргиналии своего рода. Но…
Уильям указал на завитушки в изгибе ребра.
– Посмотри на эти отметины, – сказал он. – Их изменения показательны. Волнистость нарастает. То, что начинается у одного края кости как набор относительно простых линий, к другому ее краю превращается в творение виртуоза. И так повсюду. Развитие. Одна и та же фигура здесь… – голень, – и здесь… – боковая поверхность черепа, – но наверху она куда утонченнее. И таких усовершенствований сотни… Мне кажется, то, что мы видим здесь, на этих костях, представляет собой эксперимент. Наброски, подготовительные замечания, проверка идей. Кто-то разминал руку на этом скелете. Перед настоящей работой. Какой – кто знает? Уж, во всяком случае, не над этим человеком. Да и над человеком ли вообще?
Уильям бросил взгляд на закрашенное окно. Оно сияло, пропуская солнечный свет снаружи. Он торопливо продолжал:
– Может быть, лет двадцать спустя норвежское китобойное судно поймает, ну, скажем, голубого кита. И пока команда будет заниматься разделкой его туши, какой-нибудь Гуннар Гуннарсон заметит: здесь, на обнажившемся уголке черепной кости, вырезана человеческая фигура. В натуральную величину. Прямо как живая. Даже лучше, чем живая, деликатнее. И тогда под толстой кожей морского гиганта обнаружится наконец шедевр, предварительным наброском к которому послужило вот это. И он будет прекрасен. А еще он будет рассказывать удивительную историю. Ну, что ты на это скажешь? – Он улыбнулся девчушке. – История, вырезанная на костях кита.
Девочка посмотрела на него серьезно.
– Или нашего друга? – переспросил он. – А может, и еще чьих-то, кто знает? – И он поднял руку, указывая на запертую дверь и на весь Глазго за ней. – Может, мы все лишь несовершенные наброски. А с этим парнем произошло то, что происходит с любой ненужной бумажкой. Его выбросили. Так мы и оказались здесь. – Он снова улыбнулся, и его глаза наполнились слезами. – В мусорной корзине.
Он так волновался, что даже взрослому теперь было бы нелегко уследить за его мыслью, тем более ребенку. Но он смотрел только на кости.
– Если бы мы могли заглянуть под мою или под твою кожу, как ты думаешь, что бы мы там увидели? Таких людей, как он, вряд ли много – иначе мы бы об этом слышали. И в то же время я не могу поверить, что он такой один. Сколько же среди нас таких, расписанных?.. Я думал, о, конечно, я думал о том, чтобы приоткрыть себя хоть немного. – Он постучал себя пальцем по голени. – И знаешь что? Я понял, что мне страшно узнать, какой я – разрисованный или нет.
Уильям поднес к губам палец. Девочка очень серьезно повторила его жест. Она снова взглянула на потолок, но наверху было тихо.
– Если носители эскиза знают, что он у них внутри, – сказал он, – то, независимо от того, понимают они его предназначение и смысл или нет, они всячески стараются избежать ненужного внимания. Но тогда появление на моем столе вот этого парня – серьезный недосмотр с их стороны. Кто знает, что они могут сделать, кого подослать к такому, как я, – случайно натолкнувшемуся на их тайну? Так что лучше молчи о том, что знаешь. Вдруг они окажутся
