всем достижениям естественной науки и согласно действующим законам цамонийской физики и биологии. Нет, это не было лихорадочным сном. И не было дурманом. Я просто сошел с ума.
– О, – выдавил я. Лишь через несколько мгновений отчаянных размышлений, показавшихся мне вечностью, я вспомнил наконец имя, которое выдумал вместе со ужаской как псевдоним.
– Э-э-э… меня зовут… Митольд! Митольд фон Слогогран. Ужаска Инацея Анацаци была так любезна, что договорилась… я имею в виду – договорилась об аудиенции. Я, так сказать, студент в области пуппетизма. Н-да, я планирую написать об этом книгу.
Еще ни разу до этого мне не было так сложно произнести последовательно и без ошибок две-три связных фразы.
– Об
Несколькими из своих ручек он пощупал пустоту, потом нашел один из натянутых тросов и крепко ухватился за него. На какое-то мгновенье он оставался в этом положении, тяжело дыша и, очевидно, набираясь сил. Затем он начал перемещаться, держась за трос, в моем направлении, постоянно перебирая ручками и волоча за собой свое тело, напоминавшее гусеницу. Только сейчас я заметил, что на нем была богато украшенная вышивкой мантия и специальная шапочка, которую я уже многократно видел в кругах пуппетистов.
В этом заключалась вся тайна! Сетка была его системой ориентирования, единственная опора в его слепом мире. Это не смертельная ловушка коварного гигантского паука, не безумное сооружение душевнобольного. А всего лишь путевой указатель для слепого! Теперь я понял, почему веревки были совершенно разной толщины и имели множество узлов: так он мог отличать их друг от друга и сразу, при первом касании, знал, где он находится. И вдруг сеть потеряла свою зловещую силу. Точно так же я мог бы испугаться клюки, инвалидной коляски или стетоскопа. Это было всего лишь вспомогательное средство для инвалида. Я идиот! Внезапно я почувствовал себя виноватым, и во мне возникло беспричинное чувство недоверия и параноидной тревоги.
– Вас наверняка удивила моя необычная паутина, – сказал Кородиак, продолжая ползти дальше. – Нет, это не бельевые веревки и не узелковое письмо. Это всего лишь способ облегчить мне ориентир на рабочем месте. Я люблю одновременно заниматься разными вещами. Я то конструирую здесь одну куклу, то ремонтирую там другую. Между делом мастерю на зажимных тисках глазную механику. Или занимаюсь за письменным столом бухгалтерией. Читаю мою корреспонденцию. Делаю записи. А потом опять что-то завинчиваю, шлифую или моделирую. Я просто всегда должен что-то делать, и мой диапазон внимания соответствует примерно уровню нервного ребенка. Чтобы во всей этой суете найти путь к моим различным рабочим местам, инструментам и выдвижным ящикам, я изобрел эту примитивную систему ориентации.
Он с помощью своих ручек добрался до одного из узловых пунктов сети и ловко переполз к другой веревке. Почти незаметно, поочередно переставляя руки, он двигался в моем направлении.
– Вы не поверите, насколько это облегчает жизнь, – продолжал он. – Больше всего мне хотелось бы перетянуть такими веревками весь мир! Но это, увы, невозможно. Поэтому большую часть времени я провожу в этой мастерской. – Он помахал многочисленными ручками в воздухе. – Но я на это не жалуюсь! Самая большая печаль все равно возникает из-за того, что люди не могут оставаться там, где они должны быть. А я должен быть здесь. Это помещение – голова Цирка «Максимус». А я его мозг.
Если это и был лихорадочный сон, то довольно подробный и убедительный, каким только может быть сон. Все отчетливее проступал облик Кородиака с черными глазными впадинами. Нет, это не могла быть кукла! Его голос был, правда, высоким, но приятным по звучанию. Меня в равной степени переполняли страх и экстаз. Нечто подобное должна ощущать мышь, которую змея загоняет в ограниченное пространство. Смог бы я пошевелить ногами, если бы захотел? Я не знал. Я просто стоял, не двигаясь, как будто меня привинтили к полу.
– Это помещение в известной степени, конечно, тоже тюрьма, – сказал Кородиак. – Но без этого пленения я бы не смог сделать Цирк таким, каким он стал. Эта клетка из веревок помогает мне сконцентрироваться на существенном. Возможно, несколько странно слышать это от незрячего, но… отсюда я лучше всего вижу вещи.
Мне не требовалось задавать маэстро вопросы, так как он и без того казался достаточно словоохотливым. Тем не менее, я счел уместным начать свое запланированное интервью, а не стоять подобно идиоту и с удивлением смотреть на него, хотя все еще чувствовал себя как в трансе.
– Вы… Вы сами мастерите этих кукол? – спросил я.
Он остановился, взял с верстака небольшую куклу-крокодила, вытер с нее пыль и надел на одну из своих рук.
– Нет. Это было бы невозможно, – ответил он. – Но, я думаю, что могу сделать себе рекламу тем, что спроектировал большинство из них. Важные прототипы я все еще конструирую сам. Извините за такое самовосхваление! – Кородиак рассмеялся и пару раз заставил крокодила открыть и закрыть пасть. – Я не держу свой талант под спудом. Но без моих многочисленных и способных помощников я был бы так же беспомощен, как и они без меня. Я зажигаю искру! Но приносить дрова и поддерживать огонь должны те, у кого есть здоровые глаза и более крепкие руки, чем у меня. Цирк работает, как пчелиный улей: без пчелиной матки все останавливается, но, с другой стороны, она была бы совершенно беспомощна без ее прилежных придворных и была бы вынуждена голодать. Цирк «Максимус» – это коллективный труд. Я мог бы назвать его
