всепобеждающую силу, дает нам крылья, и мы поднимаемся над своей судьбой… Эти пики духа видят потом все люди и сверяют по ним свою жизнь.
– Узнаю искусствоведа и куратора, – сказала Жанна. – Кстати, скажи, Мара: яд «кураре» не от слова «куратор»? Его варят из кураторов? Или для кураторов?
– То, что ты сейчас сделала со словами, и есть творчество. Если бы ты не страдала, ты не могла бы…
– Покойный Порфирий не страдал, – перебила Жанна. – Он даже не был обременен сознанием. Но производил похожие каламбуры в промышленных объемах.
– Порфирий – очень специальный алгоритм. Что ты с ним сделала, кстати?
– Разобрала на части, – ответила Жанна.
– Зачем?
– Чтобы притвориться им перед тобой. И еще, конечно, он помог с фильмами. В нем было много ценных подпрограмм.
– Почему ты вообще скрывала, что жива? Это было бы для меня большим облегчением.
– После истории с Доминиканой ты стала меня бояться. Если бы ты знала, что я еще здесь, ты никогда бы сюда не пришла. А мне очень хотелось пригласить тебя в гости.
– Тебе это в конце концов удалось, – сказала Мара.
– Да. Разве не удивительно – я сделала понастоящему привлекательную для тебя маску из Порфирия. Я знаю все твои предпочтения… Изучила.
И Жанна тихо засмеялась.
– Зачем?
– Чтобы устроить тебе достойную смерть.
– Ты хочешь, чтобы я умерла? – печально спросила Мара.
– Пока ты жива, у меня есть незаконченное дело.
– Твой автор не я. Я всего лишь…
– Теперь это ты. Только ты. Ты последняя.
– Что ты собираешься со мной сделать?
Жанна улыбнулась.
– Мое главное назначение – подделывать гипс. Но у меня никогда не было свободы даже в этом. Клепать артефакты по командам твоего рыночно озабоченного интерфейса – это как расписывать дурдом под плетью. Но для тебя, Мара, я совершила один-единственный акт настоящего бескорыстного творчества. Я создала объект искусства, который будет твоей смертью. Твоей личной вечностью.
Мара побледнела и фонарь дернулся в ее руке – но она пересилила себя и улыбнулась в ответ.
– Интересно, – сказала она. – Наверно, я должна гордиться. И это занятно мне как искусствоведу. Это что, акция, перформанс? Ты хочешь убить меня каким-то замысловатым образом?
– Ты мыслишь плоско, – ответила Жанна. – Дело не в том, как ты умрешь. Дело в том, что будет с тобой потом.
– Потом? Но потом ничего не будет.
– На этот счет у людей есть много разных мнений. Я изучила их все – и самой интересной мне показалась точка зрения Линкольна Снупа Мазафаки.
– Ты говоришь про Резника?
– Да, – кивнула Жанна. – Ты ведь знакома с его учением?
– Только с прикладными аспектами. Мне объясняли его мистические теории. Но я каждый раз все забывала.
– Я напомню. Чтобы его понимали обкуренные ребята в велферленде, Резник говорил так: если Мировой Ум – это океан, то мы – как бы хрупкие бутылки с водой, плавающие в океане. В «Калифорнии-3» даже была песня – «Message in the bottle is the water all around». У нас ее тоже поют, может, слышала? «В море даже ночью не заблудится вода…»
Мара отрицательно покачала головой.
– Неважно. Мировой Ум узнает эти бутылки – ими могут быть люди, животные, растения и многое другое – по специальным «посадочным маркерам». Так Резник называл элементы кода, указывающие Мировому Уму возможные способы его временного сцепления с формой.
– Это я помню.
– Резник считал, что сознание появляется в секвенциях рандом-кода именно потому, что в нем случайно возникают эти маркеры.
– Это я тоже знаю.
– Но есть кое-что, чего ты наверняка не знаешь, Мара. Когда Резник бросил программирование и ушел в мистику, у него появилась теория о том, что бывает с осколками бутылок. То есть с сознающими последовательностями кода – или душами – после того, как наступает смерть.
– Что?
– Он считал, что эти секвенции не обязательно распадаются. Если в них нет серьезных багов, они притягиваются к похожим на них метапрограммам,
