дрожащего чумазого котенка. Малыш уже даже не мяукал, а только безостановочно трясся, тыкаясь в сержанта мокрым носиком.
– Ты откуда такой здесь взялся? – Григорий быстро перекинулся обратно, лег на спину и осторожно взял котенка в руки. – Дурашка, как же ты туда забрел? Ну не бойся, не обижу. Погоди, давай-ка я тебя за пазуху суну, там тебе уютнее будет.
– Ишь какой заботливый выискался! – раздался вдруг у самого уха насмешливый шепот. – Пойдем, поглядим, что ты за птица. И не вздумай дергаться! – ствол автомата больно уперся в бок, но сержант не обиделся. Дошел!
– Я свой, братцы, летчик! Меня фрицы неподалеку сбили, – торопливо проговорил он.
– Но-но, поговори мне еще, – пригрозил невидимый боец. – Ползи давай в траншею, а там разберемся, какой ты летчик-налетчик!
Экспат решил не нервировать дозорного и проворно помчался на четвереньках к брустверу, стараясь только не раздавить ненароком бедолагу-котенка, доверчиво свернувшегося в клубочек у него на груди.
Сотрудник особого отдела, что проводил спецпроверку, молоденький младший политрук с опухшей щекой, встретил Григория нормально. В измене Родине с порога не обвинял, рукоприкладством не занимался, подписывать ложные показания не заставлял. Спросил анкетные данные, уточнил, когда и при каких обстоятельствах сбили самолет Дивина, мельком поинтересовался, может ли кто-нибудь подтвердить его слова. А потом стал обстоятельно читать показания сержанта с подробным описанием его пребывания на оккупированной территории, задавая время от времени уточняющие вопросы.
Экспат, правда, все время ожидал какого-то подвоха и потому был настороже, взвешивал каждое свое слово. Можно сказать, что подозрительное отношение к особистам было у него в крови еще с времен общения с имперскими контрразведчиками.
Особист, по-видимому, обратил на это внимание. В какой-то момент он отложил в сторону листки с показаниями Григория и «вечную» ручку, положил на стол ладони и недовольно поинтересовался:
– Скажите, Дивин, у вас есть причины скрывать от меня что-то важное? Может быть, вас завербовали гитлеровцы, заслали к нам с заданием от их разведки? Нет? Тогда какого черта, сержант?! Или ты думаешь, мне заняться больше нечем, кроме как вести тут с тобой психологические поединки? – Младший политрук налег грудью на стол и смотрел на летчика с нескрываемым бешенством. – Работы пруд пруди, а он тут выкобенивается передо мной, в молчанку играет! Смотри, Дивин, довыступаешься, я тебе такую резолюцию оформлю, что враз перед строем приговор зачитают и башку дурную продырявят. Понял?
– Понял, – нехотя ответил экспат. – Извините, товарищ младший политрук, больше не повторится.
– Очень на это надеюсь, – особист вдруг схватился за щеку и тихо застонал. – У, вражина!
– Зубы? – осторожно поинтересовался Григорий.
– Они, проклятые, – пожаловался младший политрук. – Застудил, не иначе, болят – спасу нет!
– Так вам к врачу надо, – сочувственно произнес сержант. Ему вдруг стало неудобно за свое поведение. В чем, собственно, виноват этот парнишка, выполняющий свою работу?
– Без тебя знаю, – мгновенно окрысился особист. – Где время для этого найти, если такие, как ты, постоянно ваньку валяют! – Он нервно достал из кармана наброшенной на плечи шинели пачку «Беломора», взял из нее папиросу и щелкнул самодельной зажигалкой. – Покуришь вот, и вроде чуть полегче становится. А потом опять как накатит, спасу нет.
– Можно мне тоже закурить? – попросил Григорий, жадно глядя на папиросы. – Мои-то кончились давно. А от махры горло дерет ужасно, да и кашель страшный. Меня тут пехотинцы угостили, так я чуть не сдох.
– Кури, – младший политрук подвинул к нему пачку.
Сержант взял ее в руки, поднес к лицу и с шумом втянул носом запах.
– Ленинградские. Фабрика имени Урицкого, – с удовлетворением произнес он. – Позвольте зажигалку вашу?.. Спасибо. Как там город, держится?
– Трудно, – тяжело вздохнул особист. – Но стоит, сражается. Недавно вот школы снова заработали. А в конце месяца, говорят, даже футбольный матч проведут, представляешь? – Младший политрук оживился и, казалось, даже забыл про свои болячки. – Вот люди!.. Не то что ты! – вызверился он вдруг с новой силой. – На сотрудничество с органами не идешь, правдивую информацию предоставлять отказываешься. Ох, чует мое сердце, подозрительный ты тип, сержант Дивин!
– Да я…
– Молчать! – особист побагровел. – Надоел хуже пареной редьки. Иди отсюда, чтоб глаза мои тебя больше не видели!
В полк сержант попал спустя неделю после того, как перешел линию фронта. На родной аэродром, где разместился 586-й ШАП, его подбросила попутная полуторка. И первым из знакомых, кто попался ему на глаза, оказался Рыжков.
– Гришка, черт, живой! – вихрем налетел он на несколько ошарашенного такой бурей эмоций экспата. – А мы уже похоронили тебя. Думали, немцы тебя схватили и шлепнули. Это ведь я тогда тебя прикрывал, когда ты на брюхо плюхнулся, видел?
– Отпусти, медведь, задушишь, – отбивался от товарища Дивин. – Хрен им, фрицам этим. Я от них в лесу укрылся. Пробовали погоню за мной организовать, но я отбился и ушел. Даже нескольких эсэсманов из «Мертвой головы» грохнул, – похвастался Григорий.
