И то все в ватаге замечали… только сам атаман не замечал, что замечают. Не замечал… да и не старался заметить.
– А вот это что за пищали, во-он у борта, большие?
– То ручницы. Немцы их фальконетами называют… Верно, Ганс?
– Верно, йа, йа. – Переманенный из немецкой сотни наемник весело скалил зубы. – Ах, юная фрау, до чего ж ты хороша!
Девушка тем словам предерзким, в отличие от подруг своих скромниц, ничуть не смущалась и в краску не впадала – хороша, так хороша, хоть и худовата, ну да кому какие глянутся. Немчине вон понравилась… да хорошо б, ежели такие слова сам атаман сказал! Да при всех-то казаках… Может, скажет еще? Уж конечно, скажет.
– Ой, смотрите, смотрите, вон там, на бережку – куница!
Иван вскинул подзорную трубу, усмехнулся:
– Не куница, то – ласка. Проку от нее никакого: мясо жесткое, мех худой. Совсем бесполезный зверь.
– Зато красивый.
– Дай-ка трубочку, атамане…
Пройдя на корму, отец Амвросий внимательно всмотрелся в низкий, заросший густым кустарником, берег…
– А ласку-то, видать, кто-то спугнул. Ишь, унеслася.
– Вогуличи местные, – вскользь заметил Иван. – Иль остяки. Я вот, правду сказать, их и не различаю. И выглядят они одинаково, и речь похожа, и боги, считай, одни. Всякие старики-лесовики, матери – сыры земли…
– Тьфу! – Святой отче, опустив трубу, выругался. – Язычники, они язычники и есть. Дикие!
– Эй, атамане! – вдруг закричали с последнего струга. – За нами по корме лодка!
Головной струг нынче замешкался и шел предпоследним, остальные мерно махали веслами впереди. Иногда махали, а иногда так – отдыхали. Вниз- то по реке плыть – это не вверх по течению!
– Где лодка? – перегнувшись через крутой борт, Еремеев приложил ладони трубочкой к глазам. – Что-то не вижу.
– Да вон! – с соседнего струга махнули рукой. – У плеса. Там руками машут, кричат… кажись, догнать хочут.
– Слышу, что кричат… – Атаман почесал шрам и махнул рукою. – Табань! Поглядим, что там за людишки.
Казаки подняли весела, давая возможность легкой долбленой лодчонке догнать медленно несомый плавным течением струг. День стоял теплый, пасмурный, но не дождливый, сухой, с время от времени появлявшейся в светло-сером небе просинью. Обступившие берега реки леса – суровые ели, осины, лиственницы и сосны – отражались в светлых водах как в зеркале. И так же – в зеркале – отразилась спешащая лодка.
Судя по одежке – кафтаны, кольчужицы, – сидевшие в ней люди явно были из казаков, а кое-кто даже показался Ивану знакомым… вот хоть плечистый, лет сорока, здоровяк с черной окладистой бородищей… или его сотоварищ, худощавый, с мосластым простецким лицом. Еще был и третий: белобрысый, в кольчуге, его атаман не знал. А вот мосластого…
– Ты, что ль, Карасев Дрозд?
Казачина заулыбался, растянув рот до ушей – еще бы, признали!
– Язм, атамане! А это вон други мои, Лютень Кабаков да Шафиров Исфак.
– Ага, – ухмыльнулся атаман. – Белобрысый – татарин, значит.
– Наш татарин, добрый. Из строгановских.
– Вижу, что наш, – опираясь на борт, хмыкнул Еремеев и, сплюнув в воду, спросил: – Нас, что ль, догоняете?
Вся троица дружно кивнула, ответствовал же за всех Дрозд:
– Знамо, что вас, батюшка атамане.
– И зачем же? – Иван пристально всмотрелся в троицу.
Вообще-то, ему сейчас каждый казак помехой не был.
– Дак это… – Карасев схватился за шапку, словно бы собрался залихватски швырнуть ее оземь, да вовремя опомнился: вода ведь кругом! – К ватаге твоей хотим пристать.
– Я понимаю, что хотите. Вот и спрашиваю: зачем?
– За золотом, – с подкупающей простотой, не раздумывая, отозвался казак. – Про золотого поганского идола прослышали.
– От кого прослышали? – все не успокаивался атаман. – Это мои, что ли, языками почем зря мололи? Наказывал ведь…
Дрозд махнул рукой:
– Не, господине, не твои. От вогуличей слышали, да и Ермака Тимофеича слуги шептались – а им кто сказал, не ведаю.
Выслушав сидевших в челне людей, Еремеев обернулся к своим казакам:
– Ну что, парни? Примем их в круг? Карасев Дрозд, Лютень Кабаков да Исфак Шафиров… любы ли?
– Любы, атамане! Слыхали – воины добрые. Пущай будут, чего уж.
