— Может быть, произошла ошибка, — кивнул Юлиан. — Как бы то ни было, я должен убедиться лично. Меня интересует мужчина лет тридцати, чуть выше среднего роста, приблизительно двух аршин и десяти вершков роста,[15] крепкого сложения, стройный, волосы русые, глаза серые, нос прямой, из особых примет — небольшой шрам на подбородке. Было указано, что он при поимке пытался применять магию, атакуя лошадей.
— Этот? — кивнул комендант, жестом приглашая гостя проследовать за собой в контору. — Да какой же он ведьмак? Убийца! И беглый каторжник.
— Вот как? — заинтересованно поднял бровь Юлиан Дич. — На лбу, что ли, у него было прописано?[16]
— На руках у него прописано, — ответил комендант. — Заметно, что он кандалы носил. Назвался Иваном Горским, из Загорья.
— Из Загорья, — эхом повторил Юлиан.
— Так точно. Однако никакой он не Иван и не Горский. За день до того поступило в жандармское управление заявление от вдовы купца первой гильдии Лякина, Аполлинарии Матвевны, что застрелил ее супруга беглый каторжник, коего опознала она как Александра Травниковича, осужденного на десять лет рудников и двадцать лет поселений… за что, как вы думаете?
— Догадываюсь, — процедил Юлиан Дич, взмахом руки давая понять коменданту, что продолжать не стоит. Трудно забыть имя того, из-за кого девять лет назад имел выговор от высшего начальства.
Расписавшись, как полагалось, в книге посетителей, Юлиан вслед за комендантом прошел длинным мрачным коридором. Его шаги гулко отдавались под сводами. Крошечные узкие окошки пропускали слишком мало света, так что даже среди бела дня приходилось пользоваться лампами. Шагая мимо замерших навытяжку часовых к нужной двери, Юлиан Дич напряженно раздумывал. Разговор ему предстоял нелегкий.
Он старался сидеть не шевелясь, боясь нарушить звенящую давящую тишину. Каждое движение отдавалось шорохом, скрипом, хрустом и самое неприятное, самое тяжелое — звоном. Звоном кандалов на запястьях и щиколотках. Три года без малого, три таких прекрасных года он не ощущал прикосновения железа к коже. Не чувствовал давящей, становящейся такой привычной, тяжести. Не терпел боль в натертых до кровавых пузырей и обнаженного мяса руках. Когда-то казалось, что кандалы минули, словно страшный сон. Но вот все вернулось, и теперь уже три года свободы стали казаться бредом воспаленного, повредившегося в тюрьме сознания.
С тех пор как несколько дней назад его сюда привезли, заковали и допросили, никто не вспоминал о нем. Лишь дважды в день приносили еду — утром кашу с куском хлеба, вечером — миску пустых щей. Для питьевой воды имелась бадья, накрытая дощатой крышкой. Рядом с той бадьей, на полу, стояла вторая — для естественных надобностей. Обе стояли тут давно, наверное, поставленные за несколько дней до его появления тут, так что запах у них теперь был общим. Он заставлял себя пить тюремную воду, понимая, что все равно придется привыкать.
В камере было темно, сыро, грязно и тесно. Железная, привинченная к полу кровать занимала четверть помещения. Кроме нее тут был небольшой стол и лавка, где и разместилась бадья с водой. Больше ничего узнику не полагалось. Ему не приносили даже свечи, решив, видимо, не тратить на него казенных денег, пока дни не настолько коротки.
Он медленно выдохнул воздух, прислушиваясь к собственному хриплому дыханию. После падения с лошади и удара о мостовую у него долго болели ребра, и просто чудо, что обошлось без переломов, когда туша смертельно раненного животного навалилась ему на ноги. Слегка оглушенный падением, он почти не сопротивлялся и немного опомнился лишь позже, на первом допросе.
Первом и единственном. Ибо с того разговора миновало уже трое суток. Не общаясь ни с кем, не слыша ничьего голоса, кроме равнодушного бормотания охранника: «Обед», он терзался в неведении и догадках. Что будет дальше? Его осудят? Отправят за Каменный Пояс? Прогонят сквозь строй и, если выживет, отправят куда-нибудь в армию, кровью и смертью искупать свою вину? Или забудут тут, в четырех стенах, решив похоронить заживо, как некоторых участников восстания? Пока еще ему было это безразлично, но недалек тот день, когда узнику захочется узнать хотя бы что-то о своей участи. Ожидание смерти стократ хуже самой смерти. Многие лишают себя жизни, именно не выдержав этого ожидания. Сколько выдержит он?
«Три дня, — подумал он. — Прошло три дня… Нет, уже четыре. На другой день после ареста был допрос, и после него прошло три дня». Интересно, куда отправятся листки с записями его беседы? В канцелярию двора, на высочайшее имя, в следственное управление или так и останутся похороненными в груде таких же бумаг? Скорее бы узнать!
Здесь царил сумрак: узкое, в две ладони, окошко, забранное решеткой, пропускало так мало света, что освещало лишь самое себя. Но ведьмачье ночное зрение пока не спешило отказывать, и он легко ориентировался в камере. Мог с закрытыми глазами добраться до любой бадьи и воспользоваться той или другой по желанию, ни разу не подсмотрев. Более того, он мог бы так же, незрячий, поднять с пола миску с кашей или щами и, не расплескав ни капли, донести до стола. Зрение, слух и обоняние с осязанием усилились в несколько раз. И пусть это была лишь часть утраченных когда-то способностей, их нежданное возвращение одновременно радовало и огорчало. Счастье, что хотя бы что-то вернулось! Горе, что оно вернулось именно сейчас. На что ему умение видеть в темноте и хорошо ориентироваться с закрытыми глазами по звукам и запахам, если весь его мир сузился до размеров этой камеры? И еще неизвестно, как долго это продлится. А вдруг через некоторое время от плохих условий, некачественной пищи и тоски они пропадут снова и не вернутся никогда?
