благая – сбежать из окружающей гнили.
– А твое имя откуда он знает? Никто ведь тебя здесь по имени не называл, – скромно умалчиваю про Маманю, которая могла и назвать и попросить Дятлова позаботиться о Надежде. – Мы в ловушке! Кругом враги! Шпионы! Резиденты!
Ты врешь или неточно рассказываешь, Надежда смотрит на меня глазами, которые невозможно обманывать.
– Чего уж там, – бормочу. – Придумать нельзя. Но! – вспыхивает идея. – Тут Левша где-то обитает! Уже без гвоздя.
Где он обитает, и зачем он нам вообще нужен – дело десятое. Главное – Надежду отсюда вытащить. Не нужно ей здесь находиться. Совсем не нужно. Выглядываю в окошко и натыкаюсь на россыпь домов. Больших и маленьких. Кирпичных и деревянных. А между ними – голая земля. Голая, как мой живот. Белый верх, темный низ. Белая штукатурка, утоптанная почва. И больные. Или наоборот – здоровые, ведь не может так быть, чтобы большинство считалось ненормальным? В халатах с подвернутыми рукавами. С костылями. На деревянных тележках. Место гнили и распада. Хотя окно и закупорено, кажется, что тяжелый запах становится еще тяжелее.
Мне туда не хочется, качает головой Надежда. И я ее понимаю. Но Дятлов пугает больше, чем прокаженные.
У нас тут друг лежит, с гвоздем в носу. Хотя, наверное, гвоздя в носу у него уже нет, но он всё равно должен здесь лежать. Однако нянечка не обращает на нас внимание, даром что мы в халатах. Читает «Смену». На обложке парень возится с заводной машинкой. Шаркаем дальше, удаляясь от приемного покоя. И в чем там покой?
Звонит телефон. Нянечка откладывает журнал:
– Алло? Да-да, на месте. Нет, нормально. Не беспокойтесь. Какие тут могут быть чужие? Опять шуткуете, Вячеслав Константинович, – хихикает. – Тут вот стихи хорошие напечатали, хотите прочитаю? Обязательно посмотрю, проведаю.
Мы в палате. Первой попавшейся. Спиной к нам на кровати сидит Левша и что-то сосредоточенно рассматривает. Дергает плечами. Вошли мы тихо, нас не замечает. Остальные кровати застелены серыми одеялами. Левша стонет. Тяжело дышит.
Что с ним, хватает меня за руку Надежда.
– Последствия, – предполагаю я. Левша напряжен и занят, неловко отрывать. Вдруг испугается?
В палате холодрыга. Демон Максвелла развернулся. Никто ему не мешает. Я делаю шажок, еще. Надежда за мной. Шпионки-партизанки. Зои Космодемьянские.
Левша занят. В воздухе кружатся снежинки. Чертовски холодно. Даже не так – дьявольски холодно. Как в морозилке. И мы, как два овоща. Левша постепенно разворачивается к нам, словно планета Марс. Огромный, нелепый, в пижаме не по размеру, что висит на нем полосатыми складками.
А потом мы видим и замираем. Потому что не знаем, как реагировать. Я, по крайней мере, не знаю. Надежда и подавно. Зажмуриться? Дать обратный ход? Сегодня нам везет на мальчишечье дело. В своей жизни их столько не видела, сколько сегодня. Почему? Потому что Левша теребит себя. Натирает. Слюна свисает с нижней губы до самого естества. Сопли из одной ноздри, из другой торчит вата. Залитый кровью глаз, выпученный, как у коровы. Это я так отвлечься пытаюсь, но взглядом возвращаюсь из путешествия обратно. На работающую руку.
Левше не больно. Левше приятно. Аж вокруг всё леденеет. Будь здесь еще девчонки, было бы проще. Мы бы прыснули в ладошки. Покраснели, глядя друг на друга. Толкались в боки. И говорили тем, кто ничего не понял, что тут и нечего понимать – заниматься мальчикам столь постыдным делом значит наносить вред своему здоровью. А еще от такого шерсть на ладонях растет. Точно говорю! Ведь и сами не без греха. Некоторые. Ночная истома. Всякие там сны. Лежание в ванне, стояние перед зеркалом, когда смотришь на себя со стороны, как на нечто незнакомое.
Метаморфоз.
Все в нашем городе переживают метаморфоз. У кого-то он называется лепрой. У кого-то созреванием.
Левша дергается. Выбрасывает. Мы смотрим и не можем отвернуться. Притягательность безобразия. Всё – ради этого? Даже невозможно вообразить, что подобное может, а затем – должно оказаться внутри. Будто слизняк. Белесый, густой слизняк.
Мальчик заваливается на бок. И засыпает. Невероятно. Мне кажется, что Надежда сорвется с места и помчится прочь, я готова за ней, но она делает шаг вперед, подходит к кровати и наклоняется. Долго и внимательно рассматривает то, от чего мне хочется зажмуриться. Приходит дурацкая мысль: хорошо, что у нас нет брата.
– Пойдем, – шепчу, – пойдем отсюда.
Тебе не понравилось?
Слова застревают в горле. Понравилось? Отвратнее ничего не видела. Он – дурак. Не такой дурак, каким назовешь любого мальчишку, дернувшего тебя за волосы, а дурак без дураков. Идиот.
Вот как всё происходит, Надежда опирается на кровать руками и становится на колени. Быть ближе.
Он такой же?
– Что такой же? – чуть не ору. Но понимаю. Не хочу, отказываюсь, но понимаю. – Не знаю. Не помню. Не видела.
Берет меня за руку и ставит рядом.
Скукожившееся. Опавшее.
