– Сюда! Быстрее!
Отстраняюсь, беру Надежду за плечи и поворачиваю к двойнику. В коридоре шум. Кто-то бежит, стучат каблуки, крики.
– Если не хочешь, чтобы поймали, быстро в окно, – говорит двойник.
В спальне стукает дверь. Вскрик:
– Здесь! Здесь!
Надежда лезет в окно, я бросаюсь за ней и спотыкаюсь о притулившийся у ножки ванны радиоприемник «Космос», завернутый во что-то прозрачное, непромокаемое. И тут меня осеняет. Хромаю обратно к Хаецу, беру ее и стукаю головой о стену. Никогда ни с кем такого не делала, поэтому уверена, что башка расколется от удара, из нее потекут мозги, как из разбитого яйца.
Нет.
Хаец заваливается набок, оставляя красную полосу на пузырящейся краске. А я спешу к окну, за которым ждет Надежда. Целых две Надежды.
Они стоят друг напротив друга. Разглядываются. В темноте очень похожие. Почти неразличимые, если не считать одежды – школьное платье и майка с трусиками.
– Тебе надо одеться, – говорит Надежда в платье, приседает, шарит в кустах и достает сверток. – Только спортивные штаны и футболка. И кеды. Извини.
А я понимаю, что это никакая не вторая Надежда. Хуже. Намного хуже.
Иванна.
Первая и единственная. Во плоти. Но ее длинные волосы?.. Она смеется:
– Парик. Спорим, что нас не отличить?
Помогает Надежде.
Хочешь поделюсь, поворачивается ко мне.
– Не надо, – кропчусь. – Таким, как я, и без одежды нормально.
Ночь и правда теплая. Но после духоты ванной комнаты хочется похолоднее.
– Не выправляй волосы, – говорит Иванна. – Лучше так, не узнают.
Волосы остаются под футболкой, будто Надежда постриглась. Почему так лучше? Кто не узнает? Оглядываюсь на тени в окнах «крейсера». Мечутся, словно мухи. Вот и ответ. Не зря я с Хаецом так обошлась, сама не ожидала от себя.
Идем самыми темными улицами. Ощущается близость рассвета, отчего тьма становится особенно густой и прилипчивой. Незнакомые места. Заброшенные и заросшие. Прокаженные кварталы, куда даже малышня не любит залезать. Затхлость. Искореженный асфальт. Надежда спотыкается до тех пор, пока Иванна не берет ее за руку. Похоже, она здесь каждую трещину изучила.
Меня пробирает озноб.
– Сколько еще?
– Уже скоро придем, – говорит Иванна. – Совсем немного осталось. Потерпи.
Терплю. Но что терпеть невмоготу – ее похожесть на Надежду. Дело не в парике. В походке. Движениях. Она как зеркало. Злое зеркало. И на ногу припадает. Хочется подобрать камень и запустить ей в спину.
Сворачиваем с улицы во двор. Опять через кусты. Темные двухэтажки смотрят разбитыми окнами. Перед некоторыми подъездами скопища мебели – видимо, жители хотели переехать, да так и не переехали, сгинули. Кресла, стулья, перевернутый диван. Я бы отдохнула, хотя понимаю, что всё это труха. Тут до стен боязно дотрагиваться, вон какие трещины зияют – можно внутрь заглядывать.
– У меня здесь комната, – говорит Иванна. – И дом крепкий, и мебель кое-какую натаскала. Только электричества нет. И воду приходится носить. А главное – не надо ничего бояться. Ничего и никого.
К чему это, понимаю мгновение спустя – в темном подъезде светится багровый уголек. Движется, пока не оказывается сигаретой в руках Роберта. Я замедляю шаг. Надежда тоже его видит, но продолжает идти. У меня предчувствие. Не плохое, а отвратительное.
– Задерживаетесь, – говорит Роберт. – Тревогу объявили.
– Только меня не обвиняй, – отвечает Иванна.
Роберт сплевывает:
– Что поделать – привычка свыше нам дана. Сидите здесь и не высовывайтесь. Давай приемник.
– Нет.
– Что – нет?
– Приемника нет. Там оставила. Наверное.
