запястье, грязный обшлаг рубашки.
– Выходи и спускайся вниз, – говорит Роберт.
Это он. Даже пятно крови на животе всё еще влажно блестит.
– Вы ранены, – вскрикивает Маманя.
Роберт склабится:
– Хуже, гораздо хуже, Ангелика. Я – мертвяк.
Он делает шаг вперед, опирается на косяк, медленно заползает на кухню, опираясь спиной на кафельную стену. За ним тянется кровавая полоса.
– А ведь вы меня списали, Дятел, – говорит Роберт.
– О чем вы говорите, Мерзон? – Дятлов приподнимает бровь. – Как я мог предполагать, чем вы там занимаетесь с полевым сотрудником?
– Вы знали, вы всё знали.
Надежда пятится, нащупывает мою руку. Мы отступаем. Роберт выглядит всё хуже. Если минуту назад он был цветом под кафель, то сейчас на щеках проступили синие пятна.
– Держи девчонку, – вдруг говорит Дятлов. Дядюн кидается за нами, но Шиффрин отталкивается от стола, качается назад, и вот они вдвоем валятся на пол.
– Это не Роберт! – страшно орет Дятлов, гитара летит по кухне, а в руке у него появляется что-то черное, изрыгающее, но я уже не смотрю, а скатываюсь вслед за Надеждой по лестнице.
Мне чудится, будто мы стали маленькими-премаленькими. А всё вокруг – огромным-преогромным. Иначе не понять, почему так долго бежим. Мимо стоек с телевизорами, которые подмигивают настроечными сетками – серыми и цветными. Бесконечные ряды. За горизонт. А еще у нас по сорок ног. Потому что нельзя запутаться в двух ногах, а в сорока – самый раз. Запинаюсь, лечу, выставив руки, больно падаю, качусь кубарем, а телевизоры надо мной взрываются, разбрызгивая острое стекло.
Темно. Меня хватают за шкирку и ставят на ноги. Готовлюсь отбиваться, но глаза привыкли к темноте – Надежда. Стриженая, одетая как мальчик, но она. Мир рушится, сжимается, выталкивая в пустоту.
Что-то шумит, трещит, будто радио. Сквозь помехи гнусавит голос:
– Цель – девчонка. Приметы – длинные черные волосы, школьное платье. Приготовиться.
– Где вы? – Иванна. Светит фонариком, освещая мастерскую. Машет. – Быстрее!
Надежда хромает сильнее. Одна штанина располосована, видна кровь.
– Ты ранена, – почти кричу, хотя понимаю, что так делать нельзя.
Ерунда, царапина, Надежда подтягивает брючину. Лучше бы не делала.
Иванна в парике и школьном платье. Даже галстук повязала. На секунду кажется, что они поменялись местами – я поддерживаю хромающую Иванну, а Надежда размахивает пистолетом. Наверху стреляют.
– Всё кончено, – говорит Иванна. – С ними всё кончено.
Ничего не понимаю. Нет ни сил, ни желания что-то понимать. Со мной тоже кончено.
– На улице грузовик. Дверь открыта. Залезаем быстро, – Иванна смотрит в щель приоткрытой двери. Поправляет парик. Только слепой ее спутает с Надеждой.
Я что-то хочу ей сказать, но не могу понять – что. Забыла нужные слова. Очень важные и нужные слова.
– Давай, – говорит она и пинком распахивает дверь.
А на пределе слышимости сквозь треск помех доносится:
– Приготовиться, они выходят, цель – девочка…
Не ожидала от себя такой прыти.
Огромная машина. Огромные колеса. Высокая подножка, на которую не взобраться. Запах работающего двигателя. И сила, которая выносит меня наружу, забрасывает на подножку и заталкивает на сиденье – мимо огромного рулевого колеса. Меня толкают в затылок, нагибая ниже и ниже, но я сопротивляюсь, хочу видеть, что происходит между машиной и дверью в «Буревестник», из которой появляется Иванна, ей всего-то нужен шаг, она стреляет, но шаг не получается, точнее почти не получается – какая-то сила отбрасывает ее, и если бы не распахнутая дверь, она бы упала, но она хватается за подножку, влезает внутрь, дергает рычаг, машина ревет, а мы с Надеждой внизу, откуда не видно ни зги, только голое колено Иванны, по которому стекает кровь.
