было. Бить. Но ничего такого не происходит. Она подходит, кладет руки на плечи. Тянет. Легонько. Чтобы я немного выпрямился. Чтобы затылок почувствовал не тупой удар, а тепло ее живота.
– У нас много работы, – говорит она.
– Много, – соглашаюсь.
– Мне нужна твоя помощь, – говорит она.
– Я готов, – отталкиваюсь от железного пола и встаю. Потягиваюсь. И понимаю – как же это хорошо!
Подает мне палку. Я всё еще стараюсь не смотреть на нее. Но взгляд невольно падает на длинные, глубокие царапины на ее спине. Начинают ныть сломанные ногти.
Мы идем к ближайшей катушке, вставляем палки в отверстия, упираемся в них, толкаем. Ступни скользят. Катушка скрипит, неохотно подается, поворачивается, вытягивая из отверстия серебристую нить. Я представляю, как висящий внизу шар поднимается. Делаем полный оборот, еще один, еще.
– Достаточно, – она выпрямляется и вытирает пот. Я смотрю. Уже без смущения. Будто так и должно быть.
Она улыбается, вытаскивает рычаг из отверстия и идет к следующей катушке. Останавливается, поворачивает голову ко мне – совсем немного, достаточно для хитрого взгляда. Иду за ней.
Эта катушка гораздо больше. Серебристые витки плотно уложены. Отверстия для рычагов сделаны чаще. К счастью, нам нужно размотать нить, чтобы шар опустился. Но первые шаги такие же трудные. Скрип и скрежет. Механизм застоялся, заржавел. Цепляется заусенцами. Но скорость увеличивается, приходится упираться, тормозить вращение. Затем щелкает упор, и можно опять вытирать пот.
Работа адова.
Катушка за катушкой. Разматывание и наматывание. По неведомой мне закономерности. Я лишь послушное орудие. Приложение к рычагу. Не спрашиваю. Не возражаю. Не жалуюсь. Ей не легче, чем мне. Труднее, она ведь девочка. Хотя нутром понимаю, что подобные расчеты теперь неуместны. Нет больше мальчика, нет больше девочки. Есть двое, выполняющие чертовски важную работу.
Я не жду перемен. Не жду, что изменится направление и сила ветра. Что Земля станет вращаться в другую сторону. Что небо изменит цвет, а созвездия очертания. Хотя, наверное, всё возможно. Больше всего это напоминает настройку радиостанции на далекую и трудноуловимую волну. Поиск новой резонансной частоты – стрелка медленно ползет через засечки городов: Москва, Рига, Будапешт, Осака, Конотоп и иже с ними, встречая лишь шумное сопротивление эфира.
Пока мы на мертвой волне. И я начинаю ее различать – потрескивание.
– Слышишь? – решаюсь прервать тяжелое дыхание, переходя к следующей катушке – на этот раз крошечной, под силу мне одному.
– Конечно, – кивает она. – Так и должно быть.
И я замечаю кое-что еще. Наверное, это началось раньше, но смущение не позволяло его заметить. Меняется она сама. Мне трудно подобрать слова. Округляется. Растет. Становится женственней.
– У тебя, – вырывается, – выросли…
– Что? – непонимающе смотрит на меня, прослеживает взгляд. – Ах, это?
Словно взвешивает их обеими руками. Смеется. Поворачивается боком и встает на цыпочки. Так лучше видно. Она взрослеет. Взрослеет на глазах. Тут догадка снисходит и на меня. Я осматриваю руки, живот, ноги. Это не мальчишечьи спички, но еще и не матерая зрелость. Мы оба выросли. Из голенастых подростков превратились в юношу и девушку.
– Ты об этом жалеешь? – Она подходит и разглядывает меня. Всего. Как есть.
Не могу прийти в себя. Потерялся в мыслях. Она обнимает и прижимается всем телом. Больше ничего не надо объяснять. В этот раз всё происходит по-другому. Так же, но по-другому. Не могу объяснить. В ней нет одеревенелости первого смущения. Словно кто-то дал ей и мне разрешение на происходящее. Снял запреты.
Теперь это занимает больше времени. Если честно, я готов и дольше, но она отстраняется, встает, тянет за собой.
Работа. У нас чертовски много работы. Катушка за катушкой. Уйма катушек.
А мертвая волна постепенно оживает. Можно услышать бессвязные слова. В один из перерывов, когда она дремлет у меня на груди, я разбираю: «Говорит токийское радио». Настолько четко, что кажется обманом слуха. Хочется растормошить ее, но сдерживаюсь. Пусть поспит. Тру щеку и чувствую щетину.
Ее волосы отросли. Длинные. Черные. Меняется тело. И грудь не помещается в мою ладонь. Время потерялось. Зато всё гораздо проще – и работать, и то, что мы до сих пор называем отдыхом. Не подобрали другого слова, подобающего супружеским отношениям. Теперь я могу делать всё сам – мне под силу поворачивать любые катушки, поднимать и опускать любые шары. Она только стоит рядом и говорит, что делать.
– Ты чертовски красива, – говорю ей, совершая очередной круг, наматывая блестящую нить.
– Еще немного, – говорит она. – Пару шагов.
