На мои глупости не отвечает. Делает вид, будто не слышала. Но я-то знаю. Я теперь много чего о ней знаю. И мертвый шум – уже близко нужная станция. Слова еще редко различимы, но музыка пробивается сквозь помехи. Я мало понимаю в музыке – нравится, не нравится, но она порой останавливается, замирает и слушает. Тогда ее лучше не трогать. Нужно терпеливо ждать.
Впервые попадается такое. Сломанная катушка.
Похоже, ее намеренно своротили с места. У нее даже вид другой – проржавелый, витки потеряли блеск, намотаны неряшливыми петлями внахлест друг на друга. Использую рычаг, подсунув его под катушку, и пытаюсь посадить на место. С первого раза не получается. Обхожу ее, осматриваю внимательнее, пытаюсь разобраться в поворотном механизме, торчащем наружу перекошенными дисками и шестернями.
– Мы можем ее пропустить? – спрашиваю, хотя почти наверняка знаю ответ.
Она качает головой, виновато улыбается. Музыка небесных сфер, как я ее называю, шипит помехами, словно намекает – без этой катушки никак.
Ладно. Тщательно выбираю место, примериваюсь и бью со всей силы. Силы во мне много, как никогда. Это уже не юношеская стать – торопливая, неспособная к длительному напряжению, желающая всё брать наскоком, а мужская заматерелость, мощь, выносливость, упорство. То, что мне нужно. Размахиваюсь и бью, размахиваюсь и бью. Главное – сдвинуть механическое месиво с мертвой точки, разрушить заржавелую спаянность, но при этом не сломать механизм вращения.
Никогда таким не занимался, но надеюсь на удачу. Интуицию. На что угодно. Ведь без этой катушки ничего не получится. Она необходима так же, как десятки других. Или сотни? Сколько их вообще? Не задумывался до этого. Она стоит рядом, смотрит. В ней тоже – зрелость. Только не мужская, женская – широкие бедра, грудь, живот. Подросток растворился без следа. Она очень красива.
Перестаю бить, подхватываю катушку за край – ура, что-то сдвинулось, пошло, еще немного, чуть-чуть. Она помогает. Толкает руками. Вдвоем мы справимся. Хрясь! Катушка выпрямляется.
– А ты говоришь, – довольно потираю испачканные ржавчиной руки, хотя она, конечно же, ничего не говорила. Из озорства провожу по ее щеке пальцем, оставляя грязный след. Она перехватывает руку, но не отстраняется, прижимается к ней всей щекой. Смотрим друг на друга.
В зрелости – собственная прелесть. Нет нетерпения юности, подросткового пыхтения, и даже страсть – другая. Не такая яркая, но более глубокая, с длительным послевкусием. Я лежу, я устал, а всё делает она. Опять же – без обязательной стыдливости молодости, а со спокойной уверенностью.
– Отдохнул?
– Отдохнул, – встаю и принимаюсь за дело. Уже не столь трудное, но требующее аккуратности – теперь нужно выпустить спутанную нить до упора, а потом намотать ее аккуратными витками.
Первый раз касаюсь нити и чуть не вскрикиваю. Чего я ожидал? Металлической твердости обычной проволоки? Как бы не так! Она – жидкая. Удивительное ощущение – между пальцами льется тяжелый, но послушный тебе ртутный поток, однако ты всё равно опасаешься – неловкое движение, и он растечется по руке, закапает вниз.
И еще замечаю кое-что. На этот раз в себе. Движения замедляются. И вообще – становлюсь медленным, будто само время во мне подходит к концу завода. Стараюсь не обращать внимание. Распутываю нить, разматываю катушку. Осторожнее переставляю ноги. Дышу с присвистом. Сердце колотится.
Когда всё сделано и катушка не отличается от других ни прямотой, ни ровностью намотки, еще долго стою, опершись на рычаг и переводя дыхание. На нее боюсь смотреть. Ведь она мое отражение. Противоположное отражение.
– Нам надо поспешить, – говорит она.
Набираюсь смелости и смотрю.
Сначала мне кажется, что у нее грязные волосы, и только потом понимаю – седина пронизывает смоль, разбавляя ее до неряшливой серости. Изменения в теле, на лице. Морщины. Обвислая грудь с расплывшимися сосками. Искривленные ноги.
Глаза.
Только глаза не изменились. В них пока нет старческой блеклости.
И голос. Голос тот же.
Смотрю на свои руки. Слегка дрожат. Осматриваю тело. Мышцы уступили место складкам кожи и старческим пятнам.
Она идет к следующей катушке, я за ней, опираясь на рычаг как на трость. На счастье здесь немного работы – несколько оборотов. И музыка громче. Неподходящая для такого случая, приторная. Ловлю себя на том, что начинаю бурчать. Себе под нос. Обычное стариковское бурчание. Не столько от недовольства чем-то, сколько лишний раз убедиться в том, что еще жив. Что кто-то тебя воспринимает, пусть не всерьез, а с раздражением, но тем самым оправдывая твое право на существование.
Продолжаю бурчать до тех пор, пока она не приобнимает меня за плечи. Между нами проскакивает искорка. Не страсти и даже не любви, а более глубокого – неразделимости.
– Я тебя никогда не спрашивал, – вдруг решаюсь, – но, может, сейчас…
