Сай показывал мне дом и сад, рассказывал о том, как ему пришла в голову та или иная идея, загорался сам, тормошил, спрашивал моего мнения, и я неожиданно для себя азартно включалась в игру и строила планы о том, как и что стоило бы изменить в доме, будто и вправду собиралась жить в нем вместе с Саем «долго и счастливо». Сайгон все время был рядом, старался поцеловать, прикоснуться, обнять и прижаться при любой возможности, и мне это ужасно нравилось. Я все еще немного стеснялась проявлять инициативу, но с радостью отвечала на его ласку. Днем мы прятались от жары в беседке, болтали, рассказывали друг другу смешные истории из нашей жизни – Сай о своих поездках по Кериме и их с Терри проделках в воинской школе, я – о жизни в поместье и о своей учебе. Иногда мы замолкали, но это молчание ничуть не тяготило. Когда жара спадала, забегали Мия и Хло, мы устраивались сплетничать на кухне с лимонадом и выпечкой Тары, а Сай тактично уходил наверх, к себе в кабинет, где я и находила его, когда Мия и Хло убегали по своим девичьим делам. Он откладывал бук, я забиралась к нему на колени, и мы долго и обстоятельно целовались, как будто провели в разлуке не пару часов, а несколько дней.
Ужинали мы вдвоем, устроившись с ногами на диване в холле, под бормотание галавизора, держа тарелки на весу и ведя шутливую войну за пульт. А потом наступала ночь, принося с собой совсем другие мысли и чувства.
Я снова проснулся сразу после рассвета, но лишь улыбнулся предвкушающе: кажется, я начинаю любить раннее утро, особенно если рядом со мной, доверчиво прижавшись спиной, спит моя Птичка. Это был день Рубежа, который должен был начаться и закончиться совсем иначе. Я никак не мог поверить, что сейчас все происходит на самом деле, впрочем, у меня был прекрасный способ доказать реальность происходящего самому себе.
Потянувшись, я приобнял жену за плечи, зарываясь носом в ее растрепавшиеся волосы. Она была прекрасна: беззащитная, сонная, теплая, пахнущая своим особенным запахом, от которого у меня на мгновение пошла кругом голова. Приоткрытый рот с припухшими от моих поцелуев губами, упавшая с плеча лямочка недоразумения, которое она почему-то считает подходящим одеянием для сна, след от моего поцелуя над ключицей. Кажется, я начинал любить раннее утро за ту особенную атмосферу нежности, неспешности, которую оно несло с собой. Птичка просыпалась неохотно, сначала тело все отчетливей отзывалось на ласку, потом открывались ее огромные глаза и она пыталась сбежать, каждое утро она пыталась сбежать, и я включался в игру, позволяя ей думать, что в этот раз она выйдет победительницей, а потом ловил и возвращал на прежнее место. Ее тело, еще не проснувшееся до конца, откликалось само на каждое движение моих пальцев и моего тела, на мои поцелуи, и это подстегивало все сильнее: тихие вздохи, шепот, стоны, больше похожие на жалобное хныканье, ее дрожь и выгнувшееся тело и пальцы, до боли стискивающие мое запястье. Во мне поднималось что-то древнее, древнее, чем я мог себе представить, я знал, что почти рычу, понимал, что мои поцелуи становятся все требовательней, все настойчивей, но это мало меня беспокоило. Мечущаяся в моих руках, всхлипывающая Птичка, шепчущая: «Да, да», – вот что было самым главным в эти ранние утренние часы.
Соня, как обычно, снова задремала, и я было решил последовать ее примеру, когда услышал сигнал бука, извещающий о входящем звонке. Пришлось одеться и дойти до кабинета. Я с мрачной решимостью готовился к разговору с отцом Сони или одной из тех женщин, которых Птичка называла Старшими Лисси, но все оказалось гораздо проще и приятней. Мне звонила Уна.
– Мама, – улыбнулся я, – что подвигло тебя справиться с этой «крастовой машинкой», как ты окрестила бук Расмуса?
– Как же, Сай? Ты разве ничего не хочешь мне рассказать? – Определенно мамы обладают особым талантом разговаривать с собственными детьми, потому что я тут же вспомнил, что, коротко известив Уну о грядущих изменениях в моей жизни, я пообещал перезвонить ей позже с подробным отчетом.
– О, я вижу, что это не телефонный разговор, – улыбнулась она, и я сконфуженно кивнул. – Тогда завтра я жду тебя с женой у нас дома. Я приготовлю твой любимый яблочный пирог. Заодно покажешь Соне Мунирскую ярмарку – я же тебя знаю, наверняка не захочешь лететь флайбусом, а потащишь девочку на ржавом драндулете, лишь по недоразумению считающемся твоим автомобилем, да еще и с ночевкой у озера. Я права?
– Ты так вкусно об этом рассказываешь, что мне все больше нравится эта идея, – поддразнил я ее, – и что ты взъелась на мой автомобиль? Все еще не можешь забыть моего первого «Фредди», покупку которого, кстати, профинансировал Расмус? Ну так мне уже не семнадцать, да и отец не позволил бы уронить престиж рода.
– Сай, – мама внезапно стала серьезной, – будете на ярмарке – купи то, что Соне понравится, только незаметно, мы с Расмусом хотим сделать ей подарок. То, что она сделала для тебя, меня, да для всех нас, – бесценно, и, боюсь, пока завтра я не обниму тебя, так и не смогу поверить в реальность происходящего.
Я еще посидел, задумчиво разглядывая заставку с изображением заката на озере Карен, когда внизу хлопнула дверь. Приход Тары последние годы знаменовал собой начало нового дня в те редкие периоды, когда мне доводилось жить дома. Не хотелось ни ехать куда-либо, ни что-либо делать, зато хотелось спрятаться в наш маленький уютный мирок, как в эти два дня, когда мы были предоставлены сами себе. Мне даже удалось заставить себя забыть о разговоре с Сониным отцом и о нашей с ним договоренности, словно мы с Птичкой самые обычные молодожены. Соня вчера очень смешно пыталась объяснить мне, как называется месяц после свадьбы там, где она жила. Окончательно запутав меня рассказами о кусающихся полосатых мухах, цветах и липкой сладкой еде, которых на Кериме не было, Соня наконец сдалась и, хохоча, объявила, что будет называть этот месяц «сладким».
С кухни запахло свежей выпечкой, бук уведомил о том, что звонит Терри, за стеной, в спальне, хлопнула дверь ванной – день неумолимо вступал в свои права, и я прекрасно понимал, что ни отсидеться, ни спрятаться мне не удастся.
