На Иосифа напали разбойники, но ничего не взяли? Оставили целое состояние, несмотря на риск, на избиение хозяев? Что же они искали? Что именно?
— Погреб! Надо осмотреть погреб!
Бурр шел за мной, ничего не понимая. Когда мы подошли к тяжелой низкой двери, я услышал стенания и понял, что прав: все люди из поместья — женщины, мужчины, дети, старики — были здесь. Их связали и бросили среди высоких кувшинов и чанов.
Я сам развязал Иосифа и помог ему выбраться на свет. У него одно из тех лиц, чьи резкие и четкие морщины, солнечными лучиками расходящиеся у светло-синих глаз, свидетельствуют о честно прожитой жизни. Все в его лице гармонично. Только кустистые брови говорят о недостатке фантазии. Я уже понял, что произошло, но хотел, чтобы он сам мне рассказал обо всем.
— Иосиф, что произошло?
— Явились какие-то люди. Они искали труп. — Он повернулся ко мне, и на его губах появилась легкая ироничная улыбка. — Они рассуждали как ты.
— Кто это был?
— Они были в масках.
Этой фразой диалог закончился: от него больше не добиться ни слова. Я понял, что мне хотел сказать Иосиф: если люди были в масках, значит, Иосиф мог их узнать. А если Иосиф мог их узнать, значит, они прибыли из Иерусалима. А кто в Иерусалиме, кроме членов синедриона, желал завладеть трупом Иешуа, чтобы воспрепятствовать возникновению никому не нужного посмертного культа?
Я задумчиво обронил:
— Кайафа?
Иосиф из Аримафеи ничего не ответил, и это была единственная достойная еврея манера выдать тайну римлянину.
Значит, Кайафа, как и я, подозревал Иосифа в организации похищения трупа.
— И Кайафа ушел несолоно хлебавши?
Иосиф из Аримафеи долго глядел на меня:
— Да! А если мне не веришь, спроси у него самого. Вы оба приписали мне намерения, которых я никогда не имел. Кстати, к счастью. Поскольку радуюсь тому, какой оборот принимают события, хотя я сам даже мизинцем не шевельнул… Теперь нам остается только ждать.
— Ждать чего?
— Подтверждения, что труп был действительно похищен. Вам с Кайафой требуется доказать, что так и произошло.
— Нам не требуется доказывать, что исчезнувший труп был похищен: это и так очевидно.
— Ну не скажите! И боюсь, что с каждым прожитым днем эта очевидность будет все больше и больше обретать имя ангела Гавриила.
Я был подавлен. Иосиф оказался не таким мудрым, каким он мне представлялся. Мы стояли в темной кухне, на балках висели пучки душистых трав, три курицы ждали своей очереди, чтобы быть ощипанными. Женщины суетились вокруг слуги, худого высокого парня, которого ранили, когда он оказал сопротивление нападавшим в масках.
— Иешуа был необычным человеком, — продолжал Иосиф. — И жизнь его была необычной. Не станет обычной и его смерть.
— Почему ты голосовал за смерть, если думаешь о нем так хорошо?
Иосиф сел и потер лоб. Он уже тысячи раз задавал себе этот вопрос. Нам подали вина.
— Для Кайафы, нашего первосвященника, всё всегда просто. Он легко отличает добро от зла. Там, где обычный разум колеблется, он выносит решение. Именно поэтому он заслуживает роль предводителя. Для меня всё всегда намного сложнее. Иешуа меня интересовал, смущал мои мысли, заставлял думать по-иному, открывал горизонты новых прекрасных надежд. Меня впечатляли его чудеса, хотя сам он их ненавидел. Кайафа был исполнен ярости на Иешуа, он упрекал его в богохульстве, и что самое страшное, в богохульстве, которое пользовалось поддержкой народа. Все, что говорил Иешуа, не противоречит нашим книгам, но Кайафа видел в Иешуа опасность для такого института, как Храм. И потому не обращал внимания на тонкости, когда яростно стремился к его осуждению.
— Значит, во время суда ты подчинился Кайафе?
— Нет, я подчинился Иешуа.
— Прости?
— В момент голосования, когда я хотел пощадить его, Иешуа повернулся ко мне, словно расслышал мои мысли. И глаза его мне ясно приказали: «Иосиф, не делай этого, голосуй за смерть, как и остальные». Я не хотел ему подчиняться, но в моей голове все громче звучало то, о чем кричали его глаза. Он не выпускал меня, словно я стал его добычей. И тогда я уступил призыву. Я проголосовал за смерть. И голосование было единогласным.
— Вам вовсе не требовалось такое единогласие?
— Нет, хватало большинства.
— Что же тогда?
— Так хотел Иешуа.
Теперь Иосиф, как и Клавдия Прокула, моя супруга, высказывал мнение, что Иешуа хотел умереть. Поклонение ведет к странным выводам. Поскольку они хотели продолжать восхищаться Иешуа и поскольку они не мирились с его глупой смертью, Клавдия и Иосиф уверовали в то, что Иисус сам стремился к смерти. Их герой оставался героем, только если желал смерти и сам распоряжался ею. Какой смешной поворот мысли! Они не желали видеть мир таким, каков он есть! Меня выворачивало от жалости к ним. Мне хотелось быть не столь проницательным, не видеть движения выставленных наружу шестеренок человеческого механизма мышления. Дабы не утратить уважения к себе, Клавдия и Иосиф должны были непременно возвеличивать колдуна.
Я расстался с Иосифом.
В воротах я обернулся к нему:
— Мне не хотелось бы быть на твоем месте, Иосиф. Ты наделил колдуна сверхдейственными возможностями, и ты ошибся. Ты возложил на этого колдуна несбыточные надежды. И снова ошибся. Но все это, на мой взгляд, не так уж важно. Иешуа был странным человеком, озаренным, но человеком славным, который никому не причинил зла и который никогда не выступал против Рима. Я сделал все, чтобы уберечь его от смерти, я считал, что он не заслуживает смерти. Но я подчинился давлению толпы, когда она сделала свой выбор, и на глазах у всех умыл руки. Моя совесть чиста. Но ты, как мог ты, сидя в синедрионе, имея возможность проголосовать против, поскольку на тебя не было давления, присоединиться к большинству, как ты мог осудить невиновного? Ты убил праведника!
Иосифа, похоже, моя речь не смутила. И он ответил мне:
— Будь Иешуа человеком, я бы осудил праведника. Но Иешуа не был человеком.
— Вот как? И кем же он был?
— Сыном Бога.
Я отказался от дискуссии и вернулся в Иерусалим. Видишь, дорогой мой брат, в какой переплет я попал? Я нахожусь на земле, где Сыны Бога не только расхаживают по улицам среди груд арбузов и дынь, но и дают осудить себя на смерть, чтобы они, эти Сыны Бога, умирали распятыми на крестах под лучами палящего солнца! Вне всяких сомнений, это — лучшее средство добиться расположения Отца!..
В любом случае я вышел на новый след и задержусь в Иерусалиме, чтобы пуститься на поиски разлагающегося трупа, поскольку я кровно заинтересован в том, чтобы официально и при стечении народа предать его земле, где им займутся могильные черви, пока его отсутствие окончательно не замутит разум палестинцев. Пожелай мне удачи и оставайся здоровым.
Клавдия, супруга моя, сумела перенести всю утонченность Рима в самое сердце Палестины. Ей удается здесь организовывать обеды, которые напоминают о сладости жизни, когда время течет столь же быстро, как и вино в горло, когда от легких остроумных бесед кружится голова, поскольку они касаются самых разнообразных животрепещущих тем, — словом, она воссоздает здесь блестящие насыщенные радостью ночи у Тибра под звездным небом. Мы чувствуем, что находимся в центре мира, а потому любим Рим, обожаем Рим, сожалеем о Риме. Обеды эти преображают наше отшельническое существование.
Вчера вечером, желая, несомненно, поднять настроение и воспользовавшись тем, что мы все остались во дворце, Клавдия вдохновенно устроила прием, тайну успеха которого знает только она. Каждый гость считает себя гостем почетным. Каждое блюдо кажется новым. Каждый разговор создает впечатление, что беседуют умные люди. Намеки раздаются хозяйкой дома, как карты. Она умеет польстить каждому, заставляет каждого высказать то, что лежит у него на сердце, иногда хотя бы ради того, чтобы этот человек больше сюда не возвращался, подбадривает других, удивляет, восхищает. Она выбирает гостей, словно блюда: особые, разнообразные, пряные. Она дразнит вкусовые сосочки и души быстрыми наскоками, почти незаметными уколами, подчеркивая контраст, но не доводя до открытой схватки. Она не позволяет, чтобы пир вдруг завис в воздухе, наскучил, блюда сменяют друг друга, как разговоры, а Клавдия возлежит на хозяйском месте у стола и незаметно управляет прислугой.
Ты понимаешь, что я позволяю ей этим заниматься. Какими грубыми кажутся мне теперь, мой дорогой брат, приемы, которые устраивали в нашем доме… Помнишь? Одно блюдо, один разговор! Мы были настоящей деревенщиной! Пир кончался, как только съедали единственное блюдо и иссякала единственная тема разговора. Начиналось тяжелое переваривание пищи, а в головах не оставалось ни единой мысли. Жизнь походила на скучный обряд, на котором надо было наесться до отвала, чтобы набраться сил, и разговаривать, чтобы решить свои проблемы. Благодаря Клавдии, я, к счастью, стал свободнее и ежедневно возношу хвалу ей за то, что она вырвала меня из грязной колеи скучного и полезного существования, дав вкусить тысячи удовольствий и научив утонченности.
Вчера вечером во дворце собрались самые умные или самые забавные гости: лысый поэт Марцелл, о котором ты наверняка слышал, ибо он — автор официальных од в честь Тиберия, а неофициально прославился своими эротическими двустишиями; греческий историк; критский торговец; банкир с Мальты; галльский судовладелец и родственник Клавдии, всем известный Фавий, богач и развратник, один из тех мужчин, который заслуживает прозвища «охотника за женщинами», хотя оно звучит глупо, ведь женщины не бегают от него, как дичь. Фавий так красив, что находиться с ним в одном помещении почти невозможно. От его красоты женщины чувствуют себя неуютно… Они подспудно видят в нем идеального любовника, а мужчины невольно считают соперником. Фавий немедленно создает атмосферу побед, соперничества, интриг, ревности, отравляя отношения между присутствующими. Однако вчера вечером я нашел его изменившимся. Впервые его обаяние не действовало. Нет, он не показался мне менее красивым, но выглядел иным, озабоченным. Позже поймешь почему…
