Когда дверь за Белль захлопнулась, я вернулся к своим делам. Чего не осознавали хозяйка и ее слуга — моя рука не только отрастала заново, но и мои пальцы снова начинали двигаться. Толстая серая кожа моего демонического тела была всего лишь покрыта полосками, но зато мои руки были настоящим оружием — с закругленными и острыми черными когтями, которые на здоровой руке были размером с клюв попугая. На вновь отрастающей руке когти выглядели менее впечатляюще, но когда я выворачивал ее до такой степени, что боль напоминала о той встрече с Блоком, я как раз мог достать до веревки когтем указательного пальца.
Это было хоть какое-то начало. Я подумал, что если вытяну руку достаточно далеко, несмотря на боль (а боль, видит Бог, была ужасной), то я смогу растрепать конец веревки, которой моя раненая рука была привязана к спинке кровати. Веревка была из толстой кожи, и уже после часа попыток мой коготь затупился, но я обнаружил, что если болезненно извернуться в другую сторону, то получится заточить его о металлический столбик кровати и сделать снова достаточно острым, чтобы продолжить начатое.
Не стоит и говорить, что этот процесс тянулся мучительно медленно, да и шансы на то, что я продержусь так достаточно долго, чтобы одолеть всю веревку, были мизерными — но лучшего плана у меня не было. И леди Цинк, и ее слуга были сумасшедшими. Никто не собирался спасать меня, а с каждым часом я становился все слабее. Какая ирония: Вера подобрала меня, когда я истекал кровью, и выходила меня, но теперь она забирала у меня нечто жизненно важное, хотя я даже не был уверен, что именно. Я говорю не только о ценных жидкостях моего тела: казалось, она выпивает все мое существо и с каждым разом осушает меня все сильнее.
Как-то ночью Громила Белль снова затягивала веревки на моей здоровой руке — я был настолько слаб, что ноги мне уже не связывали — когда вдруг я не выдержал и спросил: почему они с Верой так ненавидят мужчин?
Вера забрала из меня так много, что Белль уже почти перестала избивать меня и теперь посмотрела с искренним изумлением.
— Ненавидим мужчин? Это лишь доказывает, что ты ничего не понял. Лично для меня мужчины даже не стоят того, чтобы их ненавидеть. Они лишь средство достижения цели, вот и все. Все мои мужья, парни, жильцы, все они приносили мне деньги. И они не были нужны мне живыми, чтобы тратить их со мной — в действительности я даже не хотела об этом спорить, так что я расправлялась с ними. Если бы я могла привлекать женщин — богатых женщин, то так бы и сделала. Я и так убила парочку. Но миледи, она другая. Она
— И показывает это чертовски забавным способом.
Белль покачала головой, ее огромная челюсть выдвинулась вперед от раздражения.
— Это идеальный способ проявить чувства. Она словно бабочка. Живет ради любви и умирает ради любви.
— Сейчас умирает точно не она.
Бель заворчала, затем протянула руку и лениво ударила меня, от чего я потерял пару зубов.
— Ты ничего не понимаешь. Тебе известно, почему ее зовут леди Цинк?
От удара у меня все еще звенело в ушах. Но я собрался с силами и покачал головой.
— В прежней жизни, в Бухаресте, она была богатой женщиной. У нее было много любовников. Но этих мужчин никогда больше не видели. Она совершила лишь одну ошибку — пустила в свою постель местного банкира. Когда он исчез, его жена подняла шумиху. Полиция обследовала дом Веры и нашла в ее подвале три десятка цинковых гробов: в каждом было окошко, через которое было видно лицо трупа, а все гробы были расставлены так, будто это джентльмены, которые пришли на вечеринку. Вера спускалась к ним, присаживалась на стул и разговаривала с ними, смотрела на своих любимых неверных мужчин. Она не могла позволить себе потерять их, так что, когда она чувствовала, что их интерес к ней остывает, она подсыпала им яд, от чего их тела тоже остывали. Ее любовь слишком сильна, понимаешь? Слишком сильна. Это было прекрасно.
Белль положила свою огромную жесткую руку мне на голову и приложила меня об спинку кровати так, что мои мозги врезались в череп изнутри.
— Она предложила тебе такую любовь, но в ответ ты лишь плюнул ей в лицо. Ты не станешь одним из ее бессмертных, как те мужчины.
На этом она меня оставила. Я провел еще одну ночь в отчаянной и болезненной борьбе, пытаясь прорвать прочную кожаную веревку на моем запястье. Цинковые гробы. Штук тридцать или даже больше. Вот какова была любовь Веры. Я был на очереди, но явно не собирался попасть в один из этих серых металлических ящиков.
Я потерял счет ночам, по которым Вера посещала и осушала меня. Я даже не волновался о веревках, потому что в паху все так зудело и кололо, что я бы расчесал себя до костей, будь мои руки свободны. От меня оставалось не так уж много — она выпила меня почти до дна. Я уже перестал мечтать о Каз, находясь лишь в двух видах полузабытья — в одном из них меня ждала обжигающая боль и затем опустошение, в другом же меня окутывала слабость, из которой я все реже вырывался, чтобы перерезать когтем толстую кожаную веревку. Наступит час, и Вера отведает меня до дна, возьмет все остатки, и это будет конец. Белль уже предупредила; что после этого я отправлюсь в печь, потому что она не хотела, чтобы хозяйка горевала над моими останками.
Да, я больше не предавался мечтам о Каз, но все же немного мечтал — это были те нездоровые фантазии, которые являются в бреду лихорадки; они кажутся запутанными, но на самом деле ничего не значат. Именно поэтому той ночью я не сразу понял, что уже не сплю, что нечто наклонилось надо мной, положив руки мне на грудь.
